Страница 30 из 79
Вскоре луна превратилась в тонкую прозрачную льдинку, но и та не стала задерживаться на небе – даже в виде легкого хвостика от высоких перистых облаков; начинало светать, и теперь даже легкий намек на прохладу переставал быть.
Забыв, про стиснутую в руке гранату (благо, что забыв), я поднял так и не очнувшийся груз и пошел вдоль болота, когда страшный зловонный запах (будто принесен на крыльях орла) неожиданно залепил все ноздри. Запах шел от поляны, где трава казалась пониже. Лежащая на боку и раздутая до размеров квасной автобочки корова показалась через какой-то десяток шагов. Голоногий, с общипанной шеей и лысоголовый падальщик по-прежнему сидел на вершине сухой акации.
Я отступил назад.
Сзади кто-то шумно вздохнул и уперся мне в спину чем-то невыносимо твердым. Этот бычий рог, уткнувший в мою спину, а точнее, я сам, попятившийся и налетевший на бычий рог, но точнее все-таки рог – оказался отправной точкой совершенно безумного марш-броска, который, через некую сумму прямолинейных и кривоколенных перемещений и последний рывок напрямую через трясину, вынес нас в конечном итоге к Халтуринскому затону.
Бык был также началом длинной цепи умственных заключений, завершившейся смелой догадкой, что в девственный биоценоз острова вторглось что-то чужое, но чему я был благодарен. Иначе бы, вероятно, давно вернулся в тот всемирный кругооборот вещества, от которого так самонадеянно обособился сорок лет назад.
То был не только бык. Нет, мне раньше не приходилось слышать о лебединой верности между парнокопытными. Но еще меньше я слышал о корриде на моем острове. Потому что когда, не дыша, я повернул голову, то первое, что увидел – шприц. Он торчал из загривка быка, как миниатюрная бандерилья. В тот момент я не думал о карьере тореадора, но за три-четыре секунды до созревшего где-то в пятках решения показать свое малодушие, я успел насмотреться на этот шприц. Он врезался в мою память крепче, чем держался в загривке быка. Это был летающий шприц. Я запомнил его отчетливо, даже слишком отчетливо, но осмыслить сразу не мог, ведь на шее быка мог с таким же успехом висеть стетоскоп – тоже неплохой инструмент для исследования грудных клеток (главное, щадящий по сравнению с рогом), но в загривке держался все-таки шприц, и его я осмыслить не успевал: по ноге что-то стукнуло. Скосив глаза вниз, я увидел, что граната валяется возле ступни…
2
– Ага, – сказала она, когда я отделил голову от песка. От сна ли, от солнцепека, но я так и не понял сказанных дальше слов: – Закурить есть?
Два слова, а непонятно. Голова тяготела к земле, как двухпудовая гиря. И в глазах было так же темно, как в гире.
Солнце забиралось все выше, пляж нагрелся, а до меня все никак не могло дойти, чего она требовала. Потому что она сидела и требовала, чтобы я принес сигареты и зажигалку.
Я добрел до воды, умылся, сполоснул шею, грудь, потом поднялся, пересек пляж и прилег на траву в тени чего-то широколиственного.
– Ты! Ты зачем меня сюда притащил? Чего тебе надо? Да ты кто такой вообще! – затрясла она меня за плечо, казалось, через секунду, но когда я открыл глаза, тень от дерева отползла прочь и на голову лилось солнце, а вокруг носились оводы и слепни.
Отмахнувшись от нее тоже, я снова добрел до воды и рухнул в нее в одежде. Она также забрела в воду, в сторонке и, видимо, там разделась, потому что присела и принялась вкруг себя полоскать. Волны заплескивали мне в нос. Я выполз затылком на пляж.
– Не вставайте! – прокричала она.
Потом она еще что-то говорила, не спрашивала, а именно говорила, пока я не сказал что-то: «Вы были ему как сестра…» и не дальше не совсем помню что говорил точно.
«Что? Почему? Как? Почему как? А где вообще Илья? Где ребята? Где яхта?» заговорила она. «Мы что, потерпели крушение? Нас взорвали? Мы с кем-то столкнулись? Что, яхта утонула? И вообще, почему я здесь и почему вы?..»
«Вы его хорошо знаете?»
«Кого? Не вставайте!»
«Я не встаю».
Потом мы стояли в траве, под деревом, по разные его стороны, и на пару с одеждой тоже сохли на ветерке, и я снова не знал, как ей все объяснить.
– Он сказал, что вы были ему как сестра, – оформил я наконец свою мысль.
– Ну, и что? Конечно, мы сводные, у нас общий отец.
– Он сказал, что вы…
– Мало ли что он сказал! Я, конечно, немного выпила, может, наговорила глупостей, только вас это не касается. И вообще. Как так можно! А откуда вы знаете Илью? Лично я вас не знаю. А-а, так вы из команды? Я же вижу, что нет. Тогда как я здесь оказалась? А где мои сигареты? Да где же Илья? Стойте! Слушайте, а вы случайно не Нахимов? – она даже вышла из-за дерева, но тут же ушла обратно.
– А вы случайно не Ада?
– А вам-то что! Откуда вы меня знаете? А вы сами кто?
– Илион Васильевич. Илион Васильевич Чуров, если хотите. Только если боитесь, то у меня самого уже дочь, ненамного вас младше.
– Ничего я вас не боюсь! Как? Как? Это как вас зовут?
– Илион Вас…
– Илион? Что за Илион? Разве бывает такое имя? Я даже не знала.
– Я тоже, пока не родился.
– Постойте, это же такой город. Был.
– Троя.
– Нет.
– Он же Илион. Отсюда «Илиада». Мой отец любил Древнюю Грецию.
Я не стал объяснять, что отец и сейчас любит Грецию. Он отец-основатель и бессменный руководитель «Великого Византийского союза», самой карликовой из партий, которая когда-либо топтала Русскую землю. Об отце можно говорить долго, но я не хочу. Достаточно сказать, что его любимую внучку тоже зовут Эллада, и она тоже ненавидит Грецию всей ненавистью своей малолетней души. Еще в детстве она научилась оправдываться, что она не Эллада, а Элла-Лада. Что-то вроде Розы-Марии или Франсуазы-Женевьевы. Сейчас она получает паспорт, и уже стопроцентно, что сменит имя. Наверно, и фамилию поменяет, возьмет фамилию матери, так что теперь, по идее, я должен буду в себе вынашивать новый комплекс вины – за то, что наше законодательство не разрешает свободной демократической личности поменять отчество.