Партизаны

- Пьянствовать тут!..

Крик его походил на жалобу и он смолк.

Аппарат для курения самогонки - два толстых глиняных горшка с рядом медных трубочек и жестяной холодильник - стоял под навесом, на телеге, накрытый кошмой. Тут же стоял и боченок с невыпитой самогонкой. Милиционер вытащил из кармана бумагу и чернильницу и начал писать протокол. В толпе переговаривались:

- Ишь, хотят, чтоб цареву водку пили!

- Торговлю отбиваешь, дескать!..

- И не говори.

Молоденький милиционер поджал губы и ссупил брови.

- Ишь ты, задело.

- Не пьет!

Составив протокол, милиционер разбил ружьем горшки, прободал штыком холодильник и сломал медные трубки.

Мужики молчали. Милиционер опрокинул на землю самогонку. Образовалась лужица, блеснула темноватая крыша пригона и водку впитала земля. Запахло горячим хлебом.

- Вот паскуда! - крикнул кто-то из толпы.

Милиционеру было жалко и самогонки и себя, совершающего, такие нехорошие поступки, он рассердился:

- Молчать, чолдонье!

Милиционер помоложе ухватился за ружье:

- Всех переарестуем.

Толпа задышала быстрее и нажала на милиционеров. Им было тесно, старший милиционер начал ругаться по-матерному, второй испуганно глядел в пьяные, быстро мигающие лица. Мужики нажимали. В груди и бока милиционерам уперлись чьи-то твердые локти и руки. Пахло самогонкой и еще чем-то нехорошим, кажется прелым камышом от повети. Затрещал коробок у ворот. Старший милиционер попробовал пойти - не пускают. Кругом глаза и теплое человеческое дыхание. Милиционер помоложе вскрикнул; раздался его голос - коротенький и немного с хрипотцой. Его товарищ вдруг длинно - матерком каторжан - выругался - и в бога, и в мать, и в живот. Кто-то из толпы - вертлявый и маленький - выскочил и ударил его в зубы. Милиционер горласто крикнул и выстрелил под-ряд три раза в толпу из револьвера. Охнули. Толпа расступилась.

Милиционеры, согнувшись, побежали к воротам. Лица их вспотели и дрябло сморщились и иссиня побелели, как известка. Они вскочили в коробок. Мальчишка кучер гикнул.

Беспалых замахал руками:

- У-лю-лю-ю!..

И, сорвав с плеч ружье, выстрелил вслед им сразу из обоих стволов. Один из милиционеров мотнул головой и нырнул в коробок. Ямщик на передке испуганно, по-бараньи, заверещал. Кубдя снял берданку и выстрелил в воздух. Коробок скрылся в переулок.

Мужики вышли из ограды с таким ощущением, словно там много надышали. У Беспалого обомлели ноги, зарезало в глазах, он взглянул на Кубдю и ему показалось, что Кубдя как-будто доволен. У Беспалого зашумело в ушах и он быстро пошел в монастырь. Кубдя догнал его на мосту и под стук каблуков в доски пола сказал ему прерывающимся голосом:

- Поохотились!..

Вечером Горбулин и Соломиных слушали, как Беспалых, задыхаясь и бегая по избе, рассказывал, как прогнали милиционеров. Горбулин восторженно плескался руками в воздухе и поддакивал:

- Так их... так...

И было непонятно, почему так разбудилось это ленивое и сонное тело. Соломиных сидел, поджав ноги калачиком, по-киргизски, и издали при свете сальника походил на божка. Кубдя спал.

В монастыре протяжно пели. В горах с шипом шумели кедры и где-то далеко грохотало - должно быть, "плакали белки", рушились льды ледников. Тьма зеленоватым кошачьим зрачком щурилась в окна.

В конце рассказа в сенях застучали. Кто-то долго шарил дверь. Беспалых смолк. Вошел Емолин и испуганно заговорил:

- Под суд подвели, сволочи!.. Кубдя, где Кубдя-то?

Беспалых сказал:

- Спит.

Емолин отскочил к дверям. И из темноты по-иному звучал его наполненный чем-то другим, не всегдашним, голос:

- Спит!.. Убил человека и дрыхнет. Вот каторжане, а! Господи, ну и угораздило меня связаться с ними! Теперь и меня-то из монастыря выгонят. А он дрыхнет. Буди что ли его, Егорша!..

Соломиных спросил:

- В сам деле убил?

- Наповал. Так в шею, братец ты мой, и всадил всю дробь.

- Дробью убил?

- И чорт его угораздил!

Емолин подбежал и толкнул ногой Кубдю:

- Вставай ты, леший драный...

- Теперь вошьют, - сказал Соломиных, и Беспалому показалось, что говорит он, точно радуясь. - Или повесят, или расстреляют.

Беспалых стало жутко. Он взглянул в окно и отвернулся.

- Обех?

- Може и всех четырех.

- А вас-то с чего?

- Разбираться не будут.

Емолин дергал Кубдю и ругался:

- Вставай, каторжная душа, лихоманка. По-людски бужу - человеку тебя надо.

У Кубди кружилась голова, он присел на голбце, зевнул - в челюстях пискнуло.

- Чо те, подрядчик, надо? - сказал он хрипло.

- Человек тебя спрашиват.

- Кто?

Емолин отошел к дверям и крикнул в темноту:

- Иди-ка сюда, Антон Семеныч.

Селезнев перекрестился и поздоровался. Кубдя взял ковш и с шумом напился.

- Ну, парень, и самогонка, - сказал он с удовольствием. - А ты что, на ночь-то глядя, пришел, дядя Антон?

Емолин сказал:

- Вот, клин тебе в глаз, еще спрашиват! Убил человека и хоть бы што!

- Всем одна смерть, - сказал Кубдя, садясь на лавку.

- Ну, а я пойду, - торопливо сказал Емолин, - мне тут рук марать не приходится. Разбирайтесь сами, а только, как хотите, а повесят вас.

- Повесят, - равнодушно подтвердил Соломиных.

Помолчали, сколько требуется по положению, и Кубдя спросил:

- Самовар, что ли, поставить?

- Не надо, - сказал Селезнев. - Я ведь не надолго. К тому пришел собираться вам надо.

Кубдя положил нога на ногу и посмотрел в потолок:

- Наши сборы недолги. Куда итти-то?

- В чернь.

Беспалых переспросил:

- В тайгу?

Селезнев промолчал и немного спустя добавил:

- Как хошь, мне одно. Только вам уйти надо. Расстреляют колчаки-то. Я седел и тюки приготовлю, поди, под завтрашнюю ночь придут.

- Придут, - сказал Соломиных.

- В чернь, одно. Нам с этой властью не венчаться. Наша власть советская, хрестьянская...

Беспалых спросил:

- Думашь, самогонку даст гнать?

Селезнев опять не ответил ничего и спросил:

- Как вы-то морокуете!

Решили, что да, нужно итти в чернь.

Селезнев пошел к дверям так, словно поить лошадей - не торопясь, и у него была широкая, лошадиная спина с заметным желобком посредине. Кубдя посмотрел на него с уважением и, когда он ушел, сказал: