Партизаны

- Здоровый чорт и есть у него своя блоха на уме.

VI.

Приземистый и краснощекий капитан Попов, начальник уезда в Ниловске, искренно был недоволен собой. В других уездах, как-будто, ничего, а здесь - не то восстания, не то блажь.

- Балда! Бабища! - выругал он сам себя и велел денщику позвать прапорщика Висневского. Возвращаясь к столу, он заметил, что нога у него как-то неловко косится. Он поднял ногу на стул. Каблук скривился. Попов пощупал сапог. В таком положении и застал его прапорщик Висневский. Капитан, не глядя на него, сказал:

- Вот, говорят, деньги большие получаем. А сапог купить не на что.

Прапорщик считал себя очень вежливым и сейчас нашел нужным звякнуть шпорами и поклониться.

- Слышали? - спросил капитан, указывая пальцем лежавшую на столе бумажку. - В Улее-то милиционера убили.

Прапорщик пожал крутыми плечами и подумал - "меньше бы распускал их", а вслух сказал:

- Пьяные. Не думаю на большевиков.

- Напрасно, - сухо сказал капитан. - В газетах сводки "на внутренних фронтах" появились. Это, тоже думаете, не большевики? Э-эх!.. Углубления в жизнь у вас не достает.

Прапорщик обиделся.

- Возьмите сорок человек из ваших и успокойте их там, в Улее. Да имейте в виду, не на пьяных поедете.

- Приказ письменный будет? - спросил прапорщик.

- Будет. Напишут.

Капитан сделал плаксивое лицо и шумно вздохнул:

- Эх, господи! Вот времена подошли, не знаешь, откуда и народ рассмотреть. Измаешься. - Курите?

Прапорщик закурил и, довольный назначением, подумал:

"А он не злой".

В обед, на другой день, отряд польских улан под командой прапорщика Висневского выехал усмирять крестьян. Уланы были взяты из польского легиона, стоявшего в Барнауле. Польские легионы комплектовались из военнопленных поляков австро-германской войны и живших в Сибири переселенцев и беженцев из Польши. Все они хорошо знали эту землю, горы и крестьян, которых ехали усмирять. Большая часть из них раньше работала у крестьян еще при царе - по году, по два. Некоторые из улан, проезжая знакомые деревни, раскланивались с крестьянами. Крестьяне молча дивовались на их красные штаны и синие, расшитые белыми снурками, куртки.

Но чем дальше отъезжали они от города и углублялись в поля и леса, тем больше и больше менялся их характер. Они с гиканьем проносились по деревне, иногда стреляя в воздух, и им временами казалось, что они в неизвестной завоеванной стране, - такие были испуганные лица у крестьян и так все замирало, когда они приближались. Отъезжая дальше от города, уланы и с ними прапорщик Висневский чувствовали себя так, как чувствует уставший потный человек в жаркий день, раздеваясь и залезая в воду. Там, у низеньких домишек уездного городка, осталось то, что почти полжизни накладывал на них город - и уважение, и сдержанность, и еще многое другое, заставлявшее душу всегда быть на страже. Все это сразу стерли в порошок и пустили по ветру бесконечные древние поля, леса, узкие заросшие травой колеи дорог и возможность повелевать человеческой жизнью. Все они были люди хорошие, добрые в домашнем кругу и у всех почти были дети и жены, только прапорщик Висневский жил холостяком.

Прапорщик ехал впереди на серой лошади и заломив маленькую, похожую на пельмень, шапочку, глубоко с радостью дыша и воображая себя старым, древним паном. Тонкоголовая лошадь с коротким крепким крупом и длинным прямым задом тоже чувствовала себя хорошо и, поигрывая мокроватыми желваками мускулов, шла легко и спокойно.

В начале уланы ограничивались стрельбой в воздух и ловлей кур на ужин, но потом им это надоело и они начинали искать большевиков. Призывали старосту в поле и допрашивали:

- Кто большевикам сочувствует?

И спрашивали не в той деревне, где останавливались, а в соседней. Староста указывал, тогда уланы ехали туда, арестовывали пойманного и пороли плетями. Взятые мужики указывали на других и так, переезжая из села в село, уланы имели возможность оставлять по себе настоящие долгие следы. Недалеко от Улеи поймали действительного большевика - кузнеца, раньше бывшего в городе красногвардейцем и бежавшего в деревню после переворота.

Кузнец был низенький, кривоногий человек с длинными руками. Когда его повели, он торопливо заморгал глазами и заплакал.

- Мокроглазый! - сказал презрительно Висневский. За последние дни ему много приходилось видеть слез и хотелось увидеть смелого и веселого человека.

Кузнеца отвели к поскотине и тут у избушки сторожа пристрелили.

В этом же селе уланы вечером надолго ушли куда-то и возвратясь многозначительно друг дружке подмигивали и хохотали. Но, как и везде, никто не жаловался. Уже поздно вечером, по куску разговора, прапорщик понял, что они насиловали девок, и это ему было неприятно, а вместе с тем и радостно знать. Неприятно потому, что в городе насилия над женщинами не любили больше, чем даже расстрелы, и за это мог быть порядочный нагоняй, а радостно потому, что прапорщику давно хотелось обнять здесь на просторе простую, пахнущую хлебом, деревенскую девку, а если не поддастся сама, то изнасиловать. Прапорщику казалось, что все презирающие насилие лгут и самим себе, и другим.

На другой день приехали в Улею - это было ровно неделя с того дня, как здесь убили милиционера. Так же стояли темные избы, так же блистали радугой зацветшие стекла окон и улица была узенькая, как обшлаг сибирской рубахи, темная и прохладная. На горе, как лицо девицы в шубном воротнике, тонул монастырь в лесу. По мосту постукивали копытцами овцы; пахло черемухой и водой от речки.

Мужики были на пашне. Висневский строго приказал старосте собрать их к вечеру, а сам прилег под навес на телегу и уснул. Уланы зарезали у старосты овцу и стали жарить ее посреди двора. От костра летели искры, староста боялся пожара, но ласково улыбался и семенил вокруг улан.

На сутунчатый высокий заплот вскочил с усилием, помогая себе крыльями, петух и кукурекнул. Один из уланов прицелился и выстрелил. Петух, как созревший плод, грузно упал на землю. И тут староста ласково улыбнулся и проговорил:

- Ишь, ведь, убил.

Улан взглянул на притворявшегося старикашку, ему захотелось выстрелить в эту ровную, как столешница, грудь. Он отложил ружье.