Партизаны

Всев. Иванов.

ПАРТИЗАНЫ.

Рассказ.

Посв. Александру Оленич-Гнененко.

I.

Костлявый, худой - похожий на сушеную рыбу - подрядчик Емолин ходил по Онгедайскому базару и каждого встречного спрашивал:

- Кубдю не видали?

- Нету.

Наконец, голубоглазый чалдон, навеселе, повидимому, затейливо улыбнулся и указал Емолину:

- Подле церкви Кубдя... Гармошку покупат... А тебе на что?

- Надо, - отрывисто ответил Емолин.

Чалдон под-ряд четыре раза икнул и отошел.

"Деньги есь... Гармошку кикиморе... Заломатся", - подумал Емолин и пожалел потраченные сутки на езду в Онгедай.

Емолина то-и-дело толкали.

К прилавкам совсем нельзя было подойти, Емолин хотел пробраться между торговыми рядами, образующими улицу, но тут гнали целые табуны лошадей и жалобно блеявших баранов. Пыль грязно-желтыми пятнами стлалась над тесовыми лавками.

- Жарынь, - сказал Емолин, вытирая вспотевшую жилистую шею.

Горло сушила духота, уши оглушал базарный шум, на прилавках резали зрение яркие пятна - бязей, шелковых тканей, китайских сарпинок.

- В эку духоту и неймется!.. Сшалел народ!..

Подле церкви толкотни было меньше. Здесь торговали горшками и у возов слышался только тонкий звон посуды да перекрики торгующихся. Кубдя, в синей дабовой рубахе и в таких же коротких, но широких штанах, в рваных опорках на босу ногу, стоял у церковной ограды, рассматривая желтого глиняного петушка.

Высокий чалдон в сером озяме скучными глазами смотрел на покупателя.

- В день много работашь? - спрашивал Кубдя.

- Как придется.

- Полсотни, поди, так работашь?

Чалдон посмотрел на опорки покупателя и нехотя ответил:

- Быват и полсотни.

- Видал ты ево, - с уважением сказал Кубдя, кладя петушка обратно. - Ты бы, брат, бросил петухов-то делать...

- А что - ворон прикажешь?

- Не ворон, а хоть бы туеса березовые, примером. Все выгодней.

- Сами знам, что делать.

- Эх ты, лепетун!

Кубдя увидел Емолина и, указывая на чолдона, сказал:

- Возьми вот ево, лепетуна, - петухов делат.

- Всякому свое, - строго сказал Емолин. - А мне тебя, Кубдя, по делу надо.

Кубдя взял опять петушка, повертел его в руках и купил, не то чтоб для надобности, а показать Емолину, что он, Кубдя, в деньгах не нуждается.

- Ну, говори!

- Пойдем, по дороге скажу, - сказал Емолин.

Кубдя сунул петушка в карман и отправился за Емолиным.

- Ты каку работу исполняшь?

- Работы по нашему рукомеслу многа.

- А все-таки?

Кубдя улыбнулся под обвислые усы:

- Народ нонче бойко умират. Будто пал по траве идет.

- Ну и что ж?

- Гробы приходится...

Емолин смочил языком обсохлые губы и пренебрежительно сказал:

- Ерунда! Гробовая работа - самая поганая... Горбулин-то с тобой?

- В селе.

- И Беспалай?

- Есть и Беспалай. Соломиных тоже тут.

- Еще ребята поди есть?

- Как не найдутся. А тебе на што, лешай?

Емолин выкроил улыбку на желтом изможденном лице.

- Что, не терпится?

Кубдя крякнул:

- Люблю артельную работу, Егорыч.

- А говоришь, у те тут есь.

- Жидомор ты, никак тебе правды не скажешь... Все надо юлить. А то живьем слопашь.

Кубдя взглянул на его кривой влево рот и подумал "сволочь". Емолин остановился и, поблескивая желтоватыми белками глаз, сказал:

- Патаму, што у вас, окромя как в себя в никово веры нету, - понял?

Кубдя крякнул.

- Крякнула утка, когда ее съели!.. А хочу я, Кубдя, вот что сказать вам. Подрядился я в Улейском монастыре амбары строить. Лес там иметса; инструменты, поди, при вас?

- Как же... Помесячно, али поденно?

- Поденно. Двадцать цалковых на моих харчах.

- Дураков нету.

- Каких дураков?

Кубдя отошел от него на шаг и свистнул:

- Хитер ты, Егорыч. Прямо бяда. Кто к тебе пойдет, когда на сенокос дадут две сороковки в день.

- Окурок ты! Сенокос - месяц, а тут и лето и осень.

- Да што мне, когда на колчаковские сейчас по сороковке в городе водку продают?

- Ладно, - сказал Емолин примиряюще, - пойдем ко мне чай пить.

- Самогонка есть?

- Не самогонка, браток, а "николаевка".

- Вот панихида! - восторженно вскрикнул, хлопнув себя по ляшкам, Кубдя.

Они прошли базар, и Емолин свернул в переулок. Подрядчик выдернул деревянную щеколду, и большие тесовые ворота, визжа в петлях, распахнулись. На цепи, подпрыгивая, хрипло залаял на них пес. Из сутунчатого пригона протяжно спросил женский голос:

- Кто тама-ка?

- Я, Матвеевна, я, - отвечал Емолин, входя на высокое крыльцо из огромных кедровых досок. - Самовар бы нам...

- Сичас.

Молодая женщина в светлом ситцевом платье и с подойником в руках вышла из пригона. Емолин, входя в сени, спросил ее:

- Чо поздно доишь-то?

- Так уж приходится, - отвечала она, громыхая самоварной трубой. - Вы где пить-то будете, в горнице, али, может, в затине?

Емолин дзвякнул посудой в ящике.

- Все равно. Можно в горнице. Там, кажись, мух мене.

- Прямо напасть с этими мухами! Уж мы их травили-травили, ни лешака на них нет... Лонись мужик поворот какой-то на них привозил, вот шибко подействовал.

- Не поворот, а водород. Сусликов травят, - поправил Емолин.

Женщина рассмеялась.

- Кучея их знат. Нонче все наоборот. Вон царя-то в Омске не русского посадили и икватерем зовут.

Емолин рассмеялся жиденьким смехом:

- Необразовщина, прямо - тайга!.. Видмеди вы! Колчак-от старого роду, бают, и ни царь, - а диктатер...

- Одна посуда-то, - сказал Кубдя.

- Посуда-то одна, да вино разно. То тебе коньяк, а то самогонка.

- А то тебе ртуть.

- Ртуть не пьют, а киргизы от дурной болезни лечутся...

Емолин сидел на деревянной крашеной скамье со спинкой. Кубдя на крашеном тоже деревянном стуле. В горнице было прохладно - сквозь маленькие окна свету пробивалось мало, да и мешали широкие, легко пахнущие, герани в глиняных глазурованных горшках. Двери и печка были разрисованы большими синими по желтому полю цветами, а на полу лежали плетеные из лоскутков половики.

Пока хозяйка доставала из шкапа посуду, ставила на стол калачи из сеянки, пироги с калиной и молотой черемухой, Емолин самоуверенно рассуждал:

- Ты возьми, Кубдя, меня. Из ково ты, скажи мне, я поднялся?..