Проситель

И — отступал в Божий мир.

Пока, впрочем, писатель-фантаст Руслан Берендеев еще выбирал, остаться в Божьем мире или уйти в Вечность, выбирал между разовым использованием силы Вечности в каком-нибудь одном конкретном земном деле — скажем, в приумножении имеющихся у него денег — и искушением использовать эту силу постоянно. Выбор держал его над стремниной, где переплелись видимые струи Божьего мира и невидимые — Вечности.

Но промедление не могло длиться вечно. Момент выбора был конечен. Вечность определенно пересиливала.

Берендеев понимал это, но длил и длил мгновение, потому что ему вдруг открылся смысл главной фразы из «Фауста». Воистину единственным (в смысле абсолютным, самодостаточным) прекрасным мгновением было мгновение ясности между линейным и измененным сознанием, когда как бы на горном хребте стоит человек, созерцая в невозможном великолепии сразу два мира по обе стороны хребта. Именно это мгновение хотел, но не смог остановить Фауст. А теперь, стало быть, Берендеев. А еще раньше (и, вне всяких сомнений, позже) многие иные господа-товарищи.

Большинство из которых в конечном итоге остановленное мгновение погубило.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев склонялся к мысли, что оно погубило их потому, что было слишком прекрасным для простых смертных. Но тогда чье это было мгновение? Кто должен был им наслаждаться? Как ни крути, выходило, что обнаглевшие, останавливающие мгновение смертные влезали в компетенцию Господа, грубо говоря, нарушали некогда установленное разграничение сфер полномочий. И тем нестерпимее для Господа были данные нарушения, что побуждались к ним простые смертные… (кем? чем?)

Берендеев более не сомневался, что дьявол, ад и прочее — всего лишь одна из бесчисленных вариаций Вечности.

В то же самое время он знал, точнее, чувствовал (знания как таковые теряли смысл при приближении к Вечности, становились ненужными, точнее, лишними, как, допустим, легкие в открытом космосе: чувство же, исполняющее функцию знания, как бы отрывалось от человеческой сущности, от адаптированного к Божьему миру сегмента сознания), что в действительности хребет (граница) между Богом и Вечностью — не хребет (граница), но пропасть, воздух, темная клубящаяся пустота. Однако кто-то (что-то) удерживал его на несуществующем хребте, раскидывая пред его глазами невозможное великолепие обоих миров.

Кто?

Что?

Берендеев знал, что это мог сделать один лишь Господь Бог.

И Вечность.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев никоим образом не обольщался насчет собственной значимости для Бога и Вечности. Если бесконечно упростить ситуацию (изобразить звездное небо на листке бумаги), то иной раз не Бог, не Вечность, а даже и простой смертный для каких-то своих внезапных нужд — скажем, почесать спину или отбиться от обнаружившего недоброжелательство пса — хватает с земли первое, что попадается под руку. Кто-то (что-то) просто использовал Берендеева в целях, постичь которые ему было не дано. Чтобы без сожалений выбросить, как только отпадет в нем (в средстве) надобность. Вечность, подумал Берендеев, хороша тем, что вмещает в себя все. Вечность — тот самый Ксанф, которому некогда было предписано выпить море. Берендеев знал (чувствовал), что там, куда он по своей (не по своей) воле внедрился, такие категории, как благодарность или милосердие, органически отсутствуют, как, допустим, отсутствует воздух в черном космическом вакууме (дался ему этот проклятый вакуум!), вода внутри огня, добродетель в аду.

Следовательно, он был обречен. Единственный шанс вынудить пользователей к милосердию, следовательно, заключался в постижении того, что было бесконечно над, под, вне понимания писателя-фантаста Руслана Берендеева, то есть того, чего он постичь не мог, как говорится, по определению. Единственный шанс спастись заключался в растворении в среде, где он был не просто чужим, но и чужеродным. Единственный шанс спастись заключался в приобщении к иной (без участия сознания) форме познания действительности, если, конечно, то, что предстояло познавать, можно было назвать действительностью. Быть может, в молекулярной или электронной форме. А может, в какой-нибудь кристаллической или… газовой. Берендееву — если, конечно, он еще будет сознавать себя как писателя-фантаста Руслана Берендеева — предстояло исчезнуть, утратить свойства, по которым он мог быть вычислен в каждом из миров.

И библейски изблеван из уст этих самых миров.

Что, быть может, было предпочтительнее (в смысле менее мучительно), нежели существовать в виде кристалла или… газа.

Впрочем, пока что это были рассуждения без всяких практических доказательств. Убедиться в их правильности было так же сложно, как, скажем, в теории относительности Эйнштейна.

В общем-то Берендеев, как всякий сверхбыстро (то есть неправедно и подло) разбогатевший в России человек, проигрывал варианты собственного (с деньгами) исчезновения. В Божьем мире — а Россия хоть и с оговорками, но пока еще являлась его (одной восьмой?) частью — в принципе исчезнуть можно было, растворившись в вечно заправляемом, вечно кипящем, вечно прокисающем и без сожаления же вечно выплескиваемом кухаркой на помойку вонючем борще, какой представляло собой человечество. Вылезти (выпариться) где-нибудь кристаллом соли, охвостьем сельдерея, кусочком гадкой оранжевой разваренной морковки, с новым именем, новым паспортом, в новой стране. Человеком без прошлого и без будущего. Или с плохим прошлым, плохим будущим. Название поварской операции внутри борща, когда сначала следовало раствориться, а затем выпариться, было: «эми (имми)грация в ничтожество».

В Божьем мире у писателя-фантаста Руслана Берендеева были неплохие шансы на успех, ибо ему была ведома единица измерения данного мира — человек. И не просто человек, а человек ничтожный, точнее, ничтожнейший, так сказать, homo nihil. В добровольном, следовательно, самоприведении к ничтожеству, осознанном выплеске на помойку, тупом и унылом, пусть и при деньгах, прозябании где-нибудь в Чили или в Судане заключалось спасение.

Куда труднее было определить ту единую и неделимую единицу, из которой состояла Вечность. Ведь у Вечности не было формы, сущности, смысла и энергетики. Но что-то тем не менее, перманентно (революционно или, напротив, консервативно) изменяя форму, сущность, смысл и энергетику, все же являлось материалом, из которого конструировалась Вечность, было для Вечности примерно тем же, чем клетка для органического существа.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев был уверен, что никогда не определит, что это такое, но вдруг с подозрительной, игривой какой-то легкостью пришел к совершенно дикому выводу, что единицей вечности является… клип. Не какой-то, естественно, конкретный, так сказать, пра- или первоклип, но магический принцип структуризации любых сущностей по методу клипа. Клип, как известно, может длиться вечно, может закончиться не начавшись, может незаметно перетечь из одного в другой, из другого в третий или тысячный. Из прошлого в будущее. Из космоса в морскую бездну. Из рая в преисподнюю. Из «альфы», минуя или не минуя все прочие буквы, в «омегу». Из одного «я» в другое, третье, стотысячное «я» или «мы». Из одного (допустим, металлическая сахарница на столе) состояния в другое (допустим, деление атома, то есть взрыв). Из биологической (органической) энергетики в энергетику неорганическую, будь то энергетика астрала, шаровой молнии, компьютерной линии, протона, нейтрона, нейтрино, Вселенной. Из энергетики обыденной человеческой жизни в энергетику девятого и сорокового дня. И так далее.

Так сказать, отсюда — и в Вечность.

Вода на огне в этом клипе элементарно могла превратиться в… вечный (по Хаусхофферу) лед, в соль, в золото, в водку, в богохульствующую на гнилом пне ворону, в ангела с огненными копытами, черта с белоснежными крыльями — одним словом, во что угодно… Беззаконие, точнее, тайна беззакония — такова была природа клипа.

Берендеев вдруг понял, что именно под этим знаменем бездушная, точнее, пере(раз)ложившая человеческую душу на клип(ы) Вечность ведет наступление на отступающий, съеживающийся, как шагреневая кожа, остаточно одушевленный Божий мир. В сущности, Вечность была давно — задолго до изобретения телевизора и компьютера — ползуче интегрирована в Божий мир.