Проситель

Это было так — и не так.

У писателя-фантаста Руслана Берендеева был выбор.

Но… как-то нечисто, не окончательно, не стопроцентно выбрал, а… с остаточным, так сказать, подключением к альтернативному источнику энергии. Как бы вступил в брак по расчету, не порвав при этом с прежними б…ми. Знал, что это отчасти и из-за игры с государственными ценными бумагами половина населения страны бедствует, голодает, бастует, не получая зарплаты, но греб и греб деньги на этой самой игре, вполне искренне жалея народ и ругая правительство.

И в то же время не только по расчету был брак писателя-фантаста Руслана Берендеева с Богом, но и по любви.

На какую только был способен писатель-фантаст Руслан Берендеев.

Он пренебрег билетом на корабль победителей (людей-change), хоть и был этот корабль «Летучим голландцем» (в смысле, что унес бы хрен знает куда, но совершенно точно — из России), остался на разбиваемом волнами плоту обреченных (то есть в России). Так что в высшей степени глупо было ему на что-то надеяться.

Но он надеялся.

Хотел получить что-то от Бога, которому как бы сохранил верность, и… от Вечности, которая… была вне категорий верности и предательства, потому что включала в себя сразу все понятия в неразделенном, так сказать, досмысловом виде и которую, стало быть, невозможно было предать, потому что ей независимо ни от чего принадлежало все, в том числе и то, что (теоретически) можно было предать, и то, ради чего совершалось предательство.

Писатель-фантаст Руслан Берендеев более ни секунды не сомневался: совмещение (сожительство, сосуществование) в душе Бога и Вечности возможно лишь в миг предсмертного (переходного) состояния души. Другое дело, что Вечности по силам растянуть этот миг, сделать его, в сущности, бесконечным. Однако же на протяжении данного мига-вечности душа ни жива ни мертва. То есть уже потеряна или еще не найдена для Бога, но еще не интегрирована в Вечность. Именно в таком состоянии — потерянной неинтегрированности или неинтегрированной потерянности — пребывала нынче Россия. Следовательно, бесконечно ошибались те, кто со дня на день, потрясая выкладками с убийственными цифрами (падение производства, конец сельского хозяйства, вырождение, алкоголизация, наркотизация населения и т. д.), ожидал конца. Предконечный миг мог тянуться бесконечно, точнее, вечно.

Приблизиться к пониманию этого можно было только в измененном (change) состоянии сознания. Линейное (классическое) сознание упиралось лбом в реальность, отказываясь в нее верить. Линейное — экономическое, социальное, гео- и просто политическое — сознание томилось в так называемой «камере очевидности»: далее так продолжаться не может!

Если (условно) принять революцию, допустим, за цифру «шесть», а подлежащие умножению цифры — социальные, экономические, политические и т. п. реалии в стране, где должна случиться революция, — за «два» и «три», то «два» и «три» имелись в наличии давным-давно, однако же, умножаясь, они по какой-то причине давали не шесть, а… непонятно что, точнее, вообще ничего не давали.

А если еще точнее — давали ноль!

Носителя линейного сознания можно было уподобить хозяйке, которая поставила на огонь кастрюлю с водой, нарезала туда овощей и мяса, чтобы, значит, сварить суп, и с изумлением наблюдает, что время идет, пора обедать, кастрюля на огне, вода же в ней не только не кипит, но… превращается в лед!

Берендеев много думал об измененном состоянии сознания, приоткрывающем дверь в Вечность. Фокус был в том, что, приоткрывая дверь в Вечность, сознание само превращалось в частицу Вечности и уже, стало быть, не могло служить инструментом постижения Вечности. Познавать Вечность при помощи измененного сознания было все равно что познавать воду при помощи… воды или ртуть при помощи ртути. Из воды невозможно было изготовить электронный микроскоп, чтобы рассмотреть через него молекулу воды, из ртути — компьютер, чтобы определить ее химический состав и атомную структуру. Измененное сознание, таким образом, превращалось (растворялось) в Вечность(и), но никак не в независимого и непредвзятого ее исследователя — Пифагора, Менделеева или Эйнштейна.

И все же писатель-фантаст Руслан Берендеев пытался задержаться на невозможной точке раздвоения сознания, когда оно, растворяясь в Вечности, еще сохраняет способность мыслить линейно, когда оно, сгорая, распадаясь, аннигилируясь, превращаясь во что-то иное, как бы сигнализирует себе прежнему, уже почти что фантомному, что сгорает, растворяется, аннигилируется, превращается во что-то иное. Суть пребывания в этой точке (в режиме прощания) заключалась в использовании новых (Вечности) свойств для воздействия на старый линейный (Божий) мир.

«В сущности, — размышлял, рассматривая из окна утреннюю столицу, синюю девятку Останкинского пруда, прошивающий осеннюю рощу, как игла пеструю ткань, трамвай, Берендеев, — Господь, в верности которому я подписался, не должен меня осудить, поскольку сам, превращая на иудейской свадьбе воду в вино, насыщая несколькими хлебами и рыбами многих и многих, проделывал нечто подобное».

Как-то неожиданно Берендееву открылось, что не первый, ох, не первый он из пытающихся синтезировать линейное состояние сознания и измененное. Несть числа им в длинной, как вечность, и короткой, как миг, истории человечества, но нехорош был каждого из них конец.

И непременным условием нехорошего конца, так сказать, его альфой и омегой было намерение каждого из синтезаторов избегнуть конца. Ни у кого не получалось — у меня получится! Чем-то это напоминало отношение простых (не продвинутых в вопросах Бога и Вечности) людей к смерти. Каждый доподлинно знал, что смертен. Но намеревался каким-то образом если и не избежать, то как бы (с помощью некоего чуда: колдовства, инопланетян, научно-технического прогресса и т. д.) получить отсрочку, а то и вечную жизнь. Смертные людишки без малейших на то оснований вели себя как бессмертные боги. Большего абсурда нельзя было вообразить. Однако же это наглядно свидетельствовало о наличии в человечестве и, стало быть, в отдельном человеке некоего лишнего, незадействованного гена — гена бессмертия. Ведь Бог создал человека по образу и подобию своему. Вот только не по полному разряду. За вычетом бессмертия. Но с памятью о нем. Фантом бессмертия кружил людям голову до такой степени, что некоторые из них кончали жизнь самоубийством.

Этим непростым осенним утром писатель-фантаст Руслан Берендеев наконец-то понял, как устроен мир. Мир был устроен гениально продуманно и просто, как огурец или помидор, а именно по принципу раздваивающегося змеиного языка, каждая половинка которого в свою очередь снова раздваивалась — и так бесконечно. Правда, не вполне ясно было в этом случае: что тогда собственно змея, если мир — всего лишь ее бесконечно раздваивающийся язык? Неужто змея — древо и, стало быть, символ мироздания? Но это уже не имело значения.

У раздвоения было имя — выбор.

Можно было пойти по одной половине языка, а можно было по другой.

Именно выбор, а не «звездное небо над головой» и «моральный закон» был единственным, и последним, свидетельством, что в своем путешествии на край сознания человек все еще находится на территории Божьего мира. Выбор был последним убежищем для синтезатора Бога и Вечности, как патриотизм — для негодяя.

Ибо где была одна лишь (в смысле без Бога) Вечность, там выбор отсутствовал. Там змеиный раздваивающийся язык превращался… неизвестно во что. Или — во что угодно.

Берендеев двигался по раздваивающемуся языку как вниз по лестнице, ведущей вверх, или вверх по лестнице, ведущей вниз, но точнее — куда-то по лестнице, ведущей в никуда. Как только ощущение «никуда» усиливалось, а возможность выбора представлялась не имеющей места быть, Берендеев догадывался, что приблизился к Вечности почти вплотную. Он останавливался, не решаясь ее преодолеть, перед разделяющей миры, точнее, мироздания стеной. Эта стена состояла из особенного песка и особенного цемента (бетона), а именно: из «все» и «ничего». Причем пропорции менялись в зависимости от личности приблизившегося к стене, а потому не с кем (да и незачем) было говорить о ней.