Страница 14 из 19
-- Несомненно, это наиболее целесообразный выход, но раньше, чем предпринять решительный шаг, я подожду вашего полного выздоровления, Дава-Дорчжи. Тем временем я составлю подробный маршрут и смог бы составить подробную смету, если бы имелись деньги.
-- Мне все равно!
-- Ешьте!
Он видит круглые желваки на челюстях гыгена, и ему кажется, что во время болезни он приобрел над ним какую-то непонятную власть. Он резко говорит:
-- Не ешьте, не трогайте!
Дава-Дорчжи боязливо отодвигает чашку.
-- Но мне хочется!
-- Не ешьте!
-- Немного?
-- Нельзя!
И гыген говорит покорно:
-- Хорошо.
Профессор медленно двигается по вагону:
-- Можете есть!
Он для чего-то отряхает с себя кусочки щеп и какие-то приставшие перья:
-- И завершительные станции нашей поездки, вплоть до этого места, не разубедили меня в тех мыслях, какие как-то я вам высказывал, Дава-Дорчжи... Более того, они яснее и яснее вырисовываются мне. Ваше героическое стремление со статуей, вашей родовой святыней, -- оно является скорей всего голосом крови, непонятным зовом ее на Восток. Ваша неорганизованная мысль, простите меня, бессознательно исполнила великую задачу: она пробудила во мне и заставила хотеть то, что я считал не важным и дилетантским стремлением, что заставляло меня, отложив материал срочной лекции о "Комическом романе времен Алэн Рэнэ Лессажа", прочесть мудрые строфы Сыкун-Ту или его учеников или узнать об исследованиях рассказчика "Повестей на Южном берегу озера"...
-- Пить!
Профессор сплеснул осевшую сверху пыль и подал кружку.
-- Вы, опьяненный взрывами шестидесятитонных снарядов, танками, разрушающими города... таких танков еще нет, они будут или вы думаете, что они есть... в вашем бреду вы видели их, -опьяненный тридцатиэтажными домами и радио, вы метнулись туда, куда позвала вас Европа. Но дух веков заговорил перед вами, когда Европа скинула свое покрывало и -- пока на Россию только -- выпустила своих волков. Вы вспомнили, что вы воплощенный Будда, гыген, повезли через мрак и огонь, сам претерпевая мучения, -- очищая себя...
-- Помогите подняться!
Дава-Дорчжи, сдирая длинными, грязными ногтями засохшую кожу с губ, быстро дышал. И шея у него была вытянута, словно при беге. Глаза сонные, как паутина.
-- Чтоб у себя в кабинете изучать спокойное течение стад? Нет! Ощутить их на воле, где они похожи на течение вод в озерах. Мягкие спины их пахнут камышами и землей, ярко нагретой солнцем. Кроткие женщины, в любви к которым незнакома ревность, кумирни с Буддами, улыбающимися, как небо... Вы к этому и еще к чему-то другому стремились, Дава-Дорчжи... Другое, более ценное несу я. Я преодолеваю большие проходы, огромными камнями заложен мой путь. Цивилизация, наука, с ревом разрывающие землю... от пустой мысли, что являюсь одним из властителей земли... это -- глупая, гордая мысль, может быть, -- самое важное, от нее труднее всего оторваться... Это блестящий, бесцельный, глупый колпак на голове. Укрепление же, -- там, подле стад и кумирен, -- укрепление одной моей души будет самая великая победа, совершенная над тьмой и грохотом, что несется мимо нас -- и мы с ней, по-своему разрезая ее. Спокойствие, которое я ощущаю все больше и больше... чтоб сердце опускалось в теплые и пахучие воды духа...
-- Есть хочу!..
Сквозь быстро жующий рот и влажные от жадности глаза гыгена профессору видится радостное согласие Дава-Дорчжи. Тот еще молчит, слова об еде, выбрасываемые им, скомканы, залепетованы, если их даже не говорил гыген, они все же были бы понятны.
В свою записную книжку (он ее получил в Екатеринбурге, на митинге, в честь III Интернационала: барышня в рваном свитре, стыдливо моргая белесыми глазками, раздавала их -- "от печатников на память"), он заносит -- "идет снег. Дава-Дорчжи пытается сидеть -- трудно. Необходимо подумать, насколько повлияла на Сибирь восточная культура. Связь -- между восстаниями и ею. Здесь наиболее долго длится борьба с тьмой. Влияние слабое -- раздавят". И еще пониже: "Жизнь человека есть продолжение его детства".
Дава-Дорчжи встает. Опираясь на стену, он бредет к дверям. Снег в проходах высокий и пухлый. Вагоны заносит -- и без колес они веселее -- похожи на конфектные коробки.
-- В городе есть наши, -- говорит гыген, -- они дадут еды.
Профессор послушно одевается.
-- Вы мне сообщите их адреса?..
Гыген вдруг улыбается. Профессор замечает: какие у него необычайно большие скулы, -- точно уши сунуты под глаза. Кожа на скулах темная и, наверное, очень толстая и твердая, как мозоль.
-- Я помню... да... совсем забыл...
Он, продолжая улыбаться (теперь улыбка у него во все лицо и так, пожалуй, хуже), водит длинными пальцами перед ртом:
-- Забыл... забыл... это не болезнь была... а новое мое перевоплощение... да... Принесите мне, пожалуйста, есть...
Профессор в городе. Он отправляется в Отделение Географического Общества. В музеях вповалку спят солдаты. У входа в библиотеку, на ступеньках лестницы человек в пимах и самоедской малице. На вороту малицы -- музейный ярлык.
-- Вам кого?
Профессору необходимо поговорить с председателем Общества. Правление и председатель арестованы за участие в юнкерском восстании. Малица жалуется:
-- Спирт из препаратных банок выпили, крокодилом истопили печь, на черепахе мальчишки с горы катаются.
Кто же профессору может сообщить о монголах. Откуда малице знать о монголах, -- их в шкафах нету, она стережет библиотеку, дабы не расхитили.
-- Обратитесь в Исполком.
Исполкомская барышня посылает в Кирсекцию. Там юный мусульманин переводит на киргизский язык Коммунистический Манифест. На вопрос профессора он спрашивает: "Товарищ, вы знакомы с системой пишущих машинок, необходимо в срочном порядке переменить русский текст на киргизо-арабский алфавит". Монгол в городе нет, они скрылись неизвестно куда, впрочем, если товарищ владеет монгольским языком, ему могут предложить переводную работу.
Теплушка за Омском.
Дава-Дорчжи неуверенно и легко, точно ноги его из бумаги, выходит из вагона. Виталий Витальевич ведет его под руку:
-- В Новониколаевске я буду хлопотать, чтобы нас пустили по южному пути на Семипалатинск.