Страница 10 из 86
Самые дружественные отношения сложились с Сашей Гальпериным, с которым мы постоянно что-то творили: вначале парусные лодки, потом с паровыми двигателями, а затем освоили изготовление электрических. Источником материалов служил большой мусорный ящик в Горном институте и один из его сотрудников — учебный мастер Александр Петрович Варваров, снабжавший нас отработанными батареями БАС-80, которые мы научились заряжать, магнитами, белой жестью, оловом для паяния и многим другим. Часто результатом нашей активной деятельности являлись сгоревшие предохранители на столбе, и весь квартал погружался во мрак. Нас ругали, наказывали, родители платили штраф, но мы упорно продолжали творить.
В семье постепенно привыкли к новому режиму работы отца. Он стал больше обычного бывать дома, больше времени проводить с нами. Несколько раз он брал меня на охоту. В то время вниз по течению от Комсомольского острова был еще один: Заячья коса. Мы переплывали туда на лодке, прятались в густой лозе. Уток летало там очень много. Почти всегда мы возвращались с десятком. Все лето регулярно ходили в парк им. Шевченко, гуляли, играли на детских площадках, катались на лодках. Отец ходил в гражданском костюме. Было очень непривычно его в нем видеть. Еще до школы он научил меня читать. В первом классе я прочел строго контролируемые отцом ранние рассказы М. Горького, а затем и «Детство», «Юность», «Мои университеты». Уже взрослым я прочел все, что написал М. Горький, он стал одним из самых любимых писателей.
И, конечно же, кино. Мы ходили на улицу Дзержинского в кинотеатр и смотрели все подряд: «Веселые ребята», «Чапаев», «Щорс», «Кочубей», «Если завтра война», «На границе», «Двенадцать». Мечтали, видя себя по ту сторону экрана, участвуя во всем, что видели.
Во второй половине декабря 1937 года отца призвали на две недели в армию на командно-штабные учения в район Кривого Рога.
Зима была в том году суровая, морозы доходили до 25–30 градусов. Пробыв положенный срок в поле, в палаточном городке, участники сборов возвращались на автомашинах в город, и одна из машин, где старшим был отец, поломалась в десяти километрах от Кривого Рога. Отец пересадил пассажиров своей машины на другие, а сам остался с водителем, который оставить машину не имел права. Уехавшие должны были прислать за ними тягач для буксировки, но, попав в расположение, забыли это сделать.
С 22-х часов вечера до девяти часов следующего утра отец с водителем обогревались в кабине машины, пока был бензин, а потом жгли костер из досок автомобильной будки. Но без последствий не обошлось: в госпитале, куда их сразу же отвезли, водителю отрезали отмороженные пальцы на одной ноге, а отца на месяц уложили с двухсторонним воспалением легких. Вышел он из госпиталя в середине февраля, начал работать, но через месяц опять заболел. Лег в госпиталь, выписался через две недели с диагнозом «малярия» и его стали лечить дома. Приходил из госпиталя военврач Фельдман, с двумя шпалами в петлицах, приносил хинин, акрихин и еще какое-то снадобье, но лучше не становилось, и в последних числах мая отец перестал ходить на работу, окончательно слег, а 22 июня он скончался.
Эта трагедия коснулась меня в очень раннем возрасте, мне еще не исполнилось девяти лет. Я не понял сразу, что произошло. Я трогал его застывшие холодные руки и лицо, и казалось, что он сейчас встанет и все будет, как и было — папа, мама, братишка, все мы опять будем вместе и не может быть иначе.
Похоронили отца на православном кладбище, которое в то время было между нынешней улицей Днепропетровской и проспектом Кирова в створе с развилкой дороги на Запорожское шоссе. Провожали его коллеги из института и многие из 89-го полка. Павел Миронович Мельник сделал оградку из дерева. Мы посадили внутри много гвоздик и часто с мамой приходили туда, навещали отца. Только тогда и только там я поверил, что это горе не временное, а навсегда. В 1941-ом какой-то командир приказал через кладбище выкопать противотанковый ров. Могилы отца не стало.
Мама пошла работать в пошивочную мастерскую военторга, где очень быстро стала закройщицей дамского платья. В юности она училась этому в Ростове у какой-то эвакуированной туда из Варшавы мастерицы и, очевидно, преуспела в этой профессии. Дома она обшивала нас, и мы всегда были прилично одеты. К нам приехала и стала у нас жить мамина племянница Маруся, которая присматривала за братом и вошла в нашу семью как старшая сестра. Она прожила у нас до самого своего замужества в 1941-ом.
Летом 1939-го и 1940-го мама отправляла меня к дяде Ване, самому младшему брату отца, на родину в Морозовскую, где он работал в райкоме партии. Он взял часть забот о нас на себя. У него было своих двое: дочь Калерия — сейчас пенсионерка, живет в Одессе — и сын Толя, сейчас — полковник в отставке, летчик, много лет прослуживший пилотом в отряде космонавтов. Дядя Ваня погиб в самом конце войны, и его дети, также как и мы с братом, познали горе безотцовщины.
Там я большую часть времени проводил на хуторе Серебряном у дедушки Семена Зиновьевича. Несмотря на свои восемьдесят лет, дед продолжал трудиться в колхозе: зимой — плотничал, а летом сторожил бахчу с арбузами и дынями. Там же мы с двумя братьями, Володей и Колей, сыновьями среднего отцовского брата Дмитрия, ухаживали за лошадьми, помогали возить керосин к тракторам, ходили в ночное.
Дедушка давал нам старую бурку, мы расстилали ее в какой-нибудь балке, заросшей густой, сочной травой, приносили сушняк, разжигали костер, спутывали лошадей и долго сидели, рассказывая друг другу разные, услышанные от взрослых, героические истории, а потом незаметно засыпали. В пять утра дядя Митя уезжал в Морозовскую за керосином. К этому времени мы приводили ко двору накормленных и напоенных лошадей.
На хуторе было два пруда. В одном из них мы купали лошадей и купались сами, а другой был пересохший, с большими зарослями конопли, в которой гнездилось огромное количество куропаток. Мы приспособились охотиться, бросая в них короткие тяжелые палки, и иногда добывали 2–3 больших жирных птиц, которые утратили способность летать. После таких успехов дедушка стал давать нам ружье, но с ним у нас ничего не получалось: не успевали выстрелить.
Рядом с пересохшим прудом находились развалины усадьбы, в которой выросла мама, Елизавета Ефимовна, в девичестве Болдырева, жившая на одном хуторе и учившаяся в одной школе с отцом. Школа находилась в соседнем хуторе Покровском в полутора километрах. В школе ее отец, а мой дедушка Ефим Николаевич, преподавал джигитовку казачьим детям. Бабушка, Марфа Стефановна, была дочерью поляка, вступившего в казачье войско в одном из его заграничных походов, принявшего православие и женившегося на казачке.
В семье было шестеро детей: два сына — Федор и Дмитрий, и четыре дочери — Екатерина, Елизавета, Нина и Александра. К 1914 году один из сыновей, Федя, достигнув 20-летнего возраста, был призван на войну и погиб в конце 1916 года в районе Августово. Домой вернулся только его конь под чужим казаком и дальше своего двора не пошел. В гражданскую войну его не могли забрать ни белые, ни красные, он никому не давался, кроме мамы, которая была больше всех дружна с погибшим братом.
В описываемое время никого там уже не было. В 1926 году, когда появились первые признаки коллективизации на Дону, все уехали с хутора в Новошахтинск и работали в шахтах. Старшая Екатерина вышла замуж на соседний хутор Золотой.
Дядя Ваня привозил мне на хутор книги из райкомовской библиотеки, чтобы я не утратил любовь к чтению, а братья просили читать вслух, и я это делал с удовольствием. В контакте с детьми и в окружении трех заботливых мужчин щемящее чувство потери притуплялось, но когда я возвращался домой, все начиналось сначала: я постоянно ждал, что все вернется в прежнее состояние. Ничего не менялось, и моя тоска становилась острее.
Саша Гальперин. 1948