Поздняя повесть о ранней юности

Когда мы что-нибудь делали с Сашей Гальпериным у них на кухне, где стоял большой сундук с нашими инструментами, часто приходил его отец. Мне было просто необходимо, чтобы он остановился и поинтересовался нашей работой. Но он работал юристом на заводе имени Петровского и был гуманитарием. Наши железки его не интересовали.

Иногда мы с Сашей ходили к Варварову в мастерскую. Стучали ему в полуподвальное окно прутиком, он открывал и мы, прыгая в глубокую яму, входили в мастерскую. Здесь он учил нас паять, пробивать дырки в тонкой жести, правильно гнуть и делать ребра жесткости, делился с нами кое-каким инструментом, крепежными деталями от старых приборов и еще много всего он нам давал. Мы с Сашей, очевидно, были неплохими учениками, и к лету 1941-го у нас был построен большой корабль длиной сто тридцать сантиметров с мощным электродвигателем, работавшим от батареи БАС-80. Его устойчивость и центровку мы делали в ванне, наполняя ее водой до краев, а ходовые испытания должны были произвести на Днепре 22 июня, так как 23-го я должен был уехать в Морозовскую. В 1970 году, когда я получил квартиру на улице Севастопольской, а это был дом Горного института, в один из первых теплых весенних дней я увидел А. П. Варварова, сидящего в кресле у соседнего подъезда на солнце, укутанного пледом. Рядом на маленькой скамеечке сидела его супруга. Я подошел, поздоровался и спросил, помнит ли он двух мальчишек, над которыми в свое время принял добровольное шефство и которые постоянно копошились в мусорном ящике напротив окна его мастерской. Несмотря на прошедшие тридцать лет и весьма преклонный возраст, он без труда вспомнил и спросил только кто я, Юра или Саша. Супруга попросила посидеть с ним и ушла, а мы долго сидели вдвоем. Я был очень рад возможности сказать ему много слов искренней благодарности за его теплое участие в нашей судьбе.

Парк имени Т.Г. Шевченко. 1940 г. Автор со своими друзьями

В мае 1941-го произошло одно очень неприятное для меня событие, о котором я долго размышлял: писать или умолчать? Но, еще раз подумав, решил все же написать, ибо считаю, что результатом этого случая явилось сознательное переосмысление всего того, что со мной произошло в тот период.

На первом уроке наша учительница Анастасия Николаевна объявила, что сегодня в газетах сообщили о присуждении Государственной премии папе Игоря Чекмарева, и призвала весь класс поздравить его. Все начали дружно аплодировать, а Игорь встал и, раскланиваясь, благодарил своих товарищей за поздравление. Когда он стал садиться, я подставил ему свою ручку пером кверху.

Когда я пишу эти строчки, мне даже сейчас стыдно за мой поступок. Я готов еще не раз принести извинения Игорю, но время ушло. Я надеюсь, что вся моя последующая жизнь может стать оправданием тому, что я тогда сделал, и Игорь будет ко мне великодушным и простит меня.

А тогда меня повели к директору, у которого собрались по этому случаю завучи и учителя. Вначале они говорили все одновременно. Что говорили, я не понимал, но потом директор велел завтра явиться в школу с мамой. Помня, что мама уходит на работу рано и с опозданием у них очень строго, я спросил, можно ли прийти сегодня. Это было понято, как мой вызов, и все началось сначала с утроенной силой. Я каким-то образом сумел объяснить, почему именно сегодня. Все затихли, директор разрешил, и часов в пять я пришел к нему с мамой.

Директор школы Андрей Алексеевич Трунов был знаком с отцом по совместной военной службе. Он разговаривал с мамой совсем не казенным языком, а скорее как старый друг, желающий искренне помочь ей в воспитании непутевого ребенка. Припомнив все мои грехи, он предупредил, что переведет меня в школу для трудновоспитуемых, если я позволю себе хотя бы небольшое нарушение порядка.

Через девять лет после этих событий я встретил Андрея Алексеевича на нашей улице. В доме № 15 помещалось тогда торгово-кулинарное училище, где он был директором. Я поздоровался и назвался. Он, конечно же, сразу не узнал, но, услышав фамилию, вспомнил. Я был в военной форме и направлялся в военкомат для регистрации. Он спросил, где я сейчас, как у меня дела и наладилось ли с дисциплиной. Я достал характеристику, выданную мне при демобилизации, она была отличной, и протянул ему. Надев очки, он долго изучал ее, а потом, тыча пальцем в то место, где был указан год рождения, сказал:

— А о маме ты думал, когда это делал?

Он был опытный педагог и человек, ибо попал своим вопросом в самое слабое место, но и я уже насмотрелся, навидался и надумался и потому отшутился:

— Думал: потому никогда не расставался с малой лопаткой, чтобы лучше окапываться.

Мы оба рассмеялись и расстались. После этого у меня было с ним несколько встреч и больших задушевных бесед.

В мае 1941-го разговором у директора и его предупреждением дело не закончилось. Однажды мы катались на велосипеде Лени Скабалановича во дворе Горного института — велосипед был один на всех. По дороге, которая через двор Металлургического выходила на Лагерную улицу, я заехал чуть дальше и встретился лицом к лицу с папой Игоря, Александром Петровичем. Деваться мне было некуда, и я стоял, ожидая, что он сейчас что-то скажет, а он, рассматривая меня, очевидно, обдумывал, как со мной поступить.

— Юра, я хочу с тобой поговорить, но не здесь. Если хочешь, пойдем к нам домой, — сказал он.

Я обреченно шел за ним и думал, что сейчас все то, что пережил, начнется сначала, да еще предстоит встреча с мамой Игоря, Ксенией Ивановной, которой надо смотреть в глаза и опять краснеть от стыда, как в классе и кабинете директора. Мы прошли в кабинет Александра Петровича мимо Ксении Ивановны, я поздоровался, но она промолчала. Он усадил меня на стул, сам сел в кресло напротив и, немного помолчав, начал разговор, который за давностью я, естественно, повторить не могу, но его суть и ключевую фразу я запомнил на всю жизнь.

Александр Петрович говорил о том, как выбирают дорогу в жизнь, как надо трудиться, чтобы достичь цели, как правильно ее определить и сколько сил надо приложить, чтобы удерживать достигнутое. Он сказал, что пристально наблюдает за нашим классом, знает, сколько у нас отличников, а их было пятнадцать и я в том числе, что ждет нас всех в Металлургическом институте в 1947 году, когда мы закончим школу. В конце, как бы подводя итог, он сказал:

— Я хорошо знал твоего папу. Он был хорошим добропорядочным человеком и, если бы он был жив, ему было бы очень стыдно за то, как ты себя ведешь. Советую тебе от всей души всегда помнить это и хорошо обдумывать свои действия. Игорю я все объяснил так же, как тебе. Думаю, что он понял, и вы продолжите свои отношения, сумеете забыть плохое и остаться хорошими товарищами.

В то время мне еще не исполнилось 12 лет, отец со мною не успел поговорить на подобные темы, а мама была занята другим. Она старалась нас одеть, чтобы мы выглядели не хуже других, и накормить. Сейчас с высоты прожитых лет, оглядываясь на все, что со мной происходило во время монолога Александра Петровича, могу назвать это кодированием, если по-современному, а попросту, хорошим педагогическим приемом, к сожалению, редко применяемым педагогами.

В 1948 году я приезжал в отпуск и, проходя с группой наших одноклассников мимо дома, где жили Чекмаревы, зашли навестить Игоря, но не застали дома. Ксения Ивановна поздоровалась со всеми, кроме меня. Когда я уже учился в институте, мы с ней иногда встречались, я здоровался, но она смотрела мимо. И только в 1973 году в спортивном лагере института в Орловщине она, встретив меня, когда я возвращался с детьми от реки, подождала, пока я подошел, и сказала:

— Юра, я никогда не думала, что из такого хулигана получится такой хороший человек.

Затем взяла меня за руки и поцеловала. Дети стояли, ничего не понимая, а мы оба с Ксенией Ивановной вытирали глаза.