Весенняя путевка

- И дела-то нам никакого до них нет, и в глубине души нам наплевать, кто выиграет, и, может, эти "Текстильщики", за которых мы орали, хуже "Моториста", - фыркая, говорил Артур. - Это просто так: загадываешь на что-нибудь - на команду, на лошадь, на орла, на решку! И как будто ты участие принимаешь в игре!

Нам простительно: создали обстановку веселой суматохи, и самим смешно. А ведь есть такие, загадают на команду и болеют всерьез, годами, тяжело, с волнениями, внезапными испугами, обманутыми надеждами, уходят с тяжелыми сердцами и опрокинутыми мордами, а ведь в конце концов проигрывают все команды, кроме какой-нибудь одной. Сколько нервов, инфарктов и подавленных настроений, залитых, сам знаю чем, с горя! Вот почему унылое, печальное название "болельщики" - оно как раз верное! Они болеют, расстраиваются, вздрагивают, ахают, ссорятся, уходят обессиленные, изможденные и, ногой не дрыгнув, устают хуже тех, кто бегал с мячом.

По-итальянски даже уточняется, что за болезнь! Их "тифозными" называют!..

По вечерам на штакетник заборчиках домов отдыха рядом с печатными афишами кино, на которых чернилами были вписаны часы начала сеансов, рядом с подробными объявлениями о лекциях часто появлялись маленькие плакатики, где только и было написано: "Танцы, 8 ч.".

Они ходили на эти танцы на открытых площадках небольшой компанией, и их охотно, даже радостно принимали - они умели танцевать, они вели себя насмешливо, но вежливо, и не надо было проверять, не пахнет ли от них водкой...

И уходили они все разом: человек десять парней, две-три девушки. И остававшиеся вечно без кавалеров женщины весело-жалобно кричали им вслед: "Мальчики, приходите еще!.."

Попозже вечером, в темноте, лежа на дюне, сквозь шум волн и шорох леса слушали музыку транзисторов, игравших среди кустов, смотрели на звезды, и Лина с Артуром целовались.

Когда это случилось в первый раз, все было так хорошо вокруг, что ей даже захотелось плакать, и она что-то попыталась ему объяснить сложное и важное, про то, что вот такого, как у них сейчас, ни у кого не было, и это очень хорошо, и даже что-то про дедушку, как она его любит, старалась объяснить, но Артур сказал снисходительно и мягко:

- Не надо только усложнять! - И она покорно поспешила согласиться, и тут кто-то из темноты, откуда их не могли видеть, окликнул:

- Вы что там бормочете? Целуетесь, что ли?

- Конечно, целуемся! - весело ответил Артур.

И Лина засмеялась и, хотя ее еще тянуло плакать, тоже бодро-насмешливо крикнула:

- Конечно, целуемся! - понимая, что ему это поправится.

Еще позже, когда многие разбредались кто куда или залезали спать в палатки, они с Люкой вдвоем бежали к своему дому отдыха в последнюю минуту, чтоб не опоздать к уставному часу.

После того как Лина впервые осталась в крошечной палатке Артура, пахнущей сеном и табаком, она ночью на своей койке в "домотдыхе" поплакала. Отчего? Как-то уж очень просто и незначительно все случилось и обидно напомнило ей первое купанье с ее скрываемым испугом, желанием повернуть обратно к берегу, крикнуть что-то. А рот полон горькой воды, и нет воздуха!.. И замечательный, мужественный лозунг "Только не усложнять!" на некоторое время потускнел и стал казаться даже двусмысленным.

Она думала, сомневалась и плакала в подушку, пока не заснула, и утром изумилась: солнце сияло невысоко над морем, серебрило волны, вода была теплая, а во время купанья Артур вдруг нежно поцеловал ее холодные соленые губы, глубоко заглянул в глаза, точно все понимал, о чем она думала, знал все, что она знает, и еще сверх того что-то главное, более важное. Может быть, все разрешало это "Только не усложнять!" или другое какое-то мудрое жизненное правило, секрет которого она еще не знала, а он знал?

Они опять побежали, держась за руки, бросились и поплыли, потом играли в мяч, загорали, и, лежа на песке, она, смугло загорелая, с чувством превосходства оглядывала этих жалких белоногих, белоплечих, бледнолицых девчонок, впервые раздевавшихся под ярким солнцем на горячем песке их привольного, счастливого приморского царства.

У нее похолодело где-то в спине, когда ей сказали:

- Щеколдину уезжать, бедняге! Съездим, проводим?

"Как уезжать? - со страхом подумала Лина. - Разве этому всему обязательно должен прийти конец?"

Она знала, конечно, сколько дней остается до конца ее путевки, но не думала об этом, главное, что не завтра, и точка. Так же как человек не думает о смерти, если уверен, что завтра-то еще ему ничего не грозит. А думать о том, что потом? Э-э, это уже "философия", то есть муть, "мистика и акустика", как изрекал своим мрачным голосом Улитин.

На залитой горячим вечерним солнцем платформе Лине все еще было не по себе. Вокруг толпились, перекликались, выглядывали из окон вагонов, втаскивали рюкзаки и чемоданы загорелые люди. Они жили у моря, купались, гуляли, загорали, как она, и вот для них все кончилось.

Проснувшись завтра утром, они уже не услышат шума моря, не увидят утренних, просвеченных солнцем гребешков волн, тяжелые гроздья махровой розовой сирени не будут прохладно задевать их лица на узеньких тротуарчиках. Они наденут пиджаки, кожаные туфли и разъедутся по своим делам и скоро, наверное, позабудут эти свои странные двадцать четыре дня жизни.

Она с недоумением смотрела на этих людей, так оживленно, даже весело готовившихся уезжать, будто они не замечали, что прошло, кончилось, не вернется, может быть, самое лучшее.

Неужели не понимают? Она все всматривалась в лица. Не чувствуют? Скрывают? И вдруг увидела в толпе ужасное, опухшее, в красных пятнах лицо Тони.

Щеколдин петушился и бодрился, что-то представляя на пальцах сквозь поднятое стекло, ему кричали с платформы, чего он не мог расслышать, и Лина потихоньку подошла к соседнему вагону посмотреть, что с Тоней.

Тоня не уезжала, уезжал ее возлюбленный Петя.

В благодарность за то, что Лина всегда следила за шпингалетами, которые Сафарова норовила нечаянно задвинуть, однажды Тоня мечтательным шепотом призналась Лине, что его зовут Петя. Он экскаваторщик. Живет недалеко от Каменец-Подольска. И когда она называла все эти слова: Петя... экскаваторщик, видно было, что для нее они волшебные и Каменец-Подольск какая-то блаженная земля, как для старинных мореплавателей острова Пряностей или мыс Доброй Надежды...

Теперь они вдвоем поднялись по ступенькам, затиснулись в угол площадки, где их толкали чемоданами входящие пассажиры, и, не обращая ни на что внимания, прощались: смотрели друг на друга в упор отчаянными глазами, потом бросались целовать друг друга и, с усилием разжав руки, опять смотрели друг на друга, изнемогая от беспомощности и напряжения.

Их заслонили пассажиры, и только за минуту до отхода поезда, когда уже спеша вышли последние провожающие, Лина опять увидела Тоню все еще на площадке готового отойти вагона, она торопливо утирала платком загорелое, немолодое, жесткое лицо Пети, а он ловил ее руку, целовал. Тоня что-то говорила, утешала, хотя и сама плакала. Поезд уже трогался, когда она, споткнувшись, соскочила на платформу, а Петя, высовываясь через плечо проводницы вагона, махал рукой сослепу от слез совсем не в ту сторону, где уже затерялась в толпе Тоня...

- Ты еще маленькая, ты молоденькая! - говорила вечером того же дня Тоня. Они сидели в темноте в беседке недалеко от кухни, Тоня нарочно поджидала Лину и привела ее туда, чтоб поговорить. - Ты не можешь всего понимать... Да и боже тебя избавь раньше времени начать понимать! Только старайся других не осуждать, что не такие, как ты.

- Неужели я осуждаю! Я сама думаю, все думаю и что-то плохо понимаю. Это про себя... а уж про других!

- Это наша Сафариха все про всех понимает, про все на свете, кроме самое себя, как она есть... деревянная душа. Ладно, я такая нехорошая баба, на курорте сошлась с чужим человеком, я пятнадцать лет замужем, двое ребят, и самой сорок не за горами, вот ужасы какие, а?.. И у него двое, и женатый пятнадцать с лишком... В одно времечко мы с Петей поженились, только в далеких разных местах. Он в Подольском-Каменце, а я вот где - в Рязани! Ты подумай только, какие мы нарушители морали и грешники: нам бы пятнадцать лет обождать, вот бы мы тут и встретились и как хорошо, законно, морально полюбили бы друг дружку. А вот не дождались, что ж нам теперь делать? Ну что? Что? - она схватила Лину за руку, теребила и дергала, точно вправду какого-то ответа требуя.