Забытый - Москва

- Именно.

- Ладно. Узнаем сначала, как он сам на все это смотрит. Потом с Любой поговорю... В конце концов мне-то можно и через князя.

- Это в крайнем случае! Боюсь - сразу догадается. Ведь для него ты это все равно, что я.

- Ну, наверно, не совсем... Можно перед ним подосадовать, что вот тут-то как раз мы и разошлись. Поглядим.

- Ну гляди!

* * *

- О-о-ойх! Ми-и-тя! Шибче! Шибче! - Дарья бешено дергала его на себя, все ее тело (даже ладони!) пыхало огнем и представлялось Дмитрию железкой на наковальне.

Это длилось уже вторую ночь, и он утратил ощущение реальности. То был уже не сон, а какой-то горячечный бред, в котором была только она, со всех сторон она, огненная, обжигающая, с бесконечным всхлипом: шибче! шибче!

В первую ночь, когда она в третий или четвертый раз ослабела и обмякла ненадолго, Дмитрий вставил полушутя:

- Горяча ты, Даш. И вроде как голодная. Что ж это, Гришка мало тебя ласкает?

А Дарья вдруг залилась слезами. Он растерялся, кинулся успокаивать, гладить:

- Что ты, Дашенька, что? Обиделась? Так прости. В чем дело?

Она вздохнула горестно, стала вытирать слезы:

- Ты не обмолвись никому, Мить. Да, голодная я, сил нет. Ведь Гришка, как из лесу ушел, немочный стал. Хорошо, раз в неделю у него там зашевелится, дак он до меня донести не успевает. Как он, бедный, стыдиться стал, даже к бабке пойти согласился. Этой вот избушки хозяйка, старушка древняя - колдунья. Страшненькая! Сильная! Дак и она ничего не смогла. Сильно, говорит, напугал его ктой-то, сделать нельзя ничего. Оно, говорит, само пройдет, но не скоро. Года, может, через два, а то и три. Дала, правда, мне порошочек. Чтобы я с ума не сошла, да и Гришка не скис совсем. Выпьет щепотку - часа три как жеребец! Только крепко предупредила бабка: чаще чем через четыре недели нельзя. А то, говорит, прямо на тебе и помрет. Вот и...

- И Гришка не рассказывал ничего?

- Нет. Ни словечка.

- Ах ты, бедная моя, - Дмитрий гладил и целовал ее груди, мгновенно ставшие твердыми и горячими, с тоской повторяя себе: "Ведь это ты! Ведь это он из-за тебя! Живым оставил, а искалечить - искалечил. Да еще как! Ему, небось, легче руку или ногу было потерять, чем это. И Дарья теперь..." Но Дарья, уже позабыв свою печаль, металась горячими пальцами по его телу, несмело дотрагивалась до главного корня, дожидаясь - когда?! И тот послушно распух и затвердел в ее ладони, и она потянула Дмитрия на себя и в себя, обвила и руками, и ногами, и задергалась неистово, всхрапывая тихо ему в ухо:

- Шибче! Шибче!

Чем дальше в ночь, тем все большими и большими дозами меда приходилось ему подбадривать себя в коротенькие перерывы, и к утру он был уже настолько измотан, да и пьян, что ужасно обрадовался, когда во дворе, а потом в сенях зашебуршилась хозяйка. Дарья замерла, мгновенно выскользнула из-под него и стала быстро одеваться.

- Бабка-то не разболтает? - Дмитрий даже на спину не хотел повернуться.

- Бабка - могила! Только не любит - когда при ней. Так что я побегу, а ты... У тебя нынче дела какие есть? Искать тебя будут?

- Нет.

- Тогда, может, еще на ночку останешься? - Дарья замерла в радостном ожидании.

- Конечно. А ты-то сможешь? - он не мыслил пережить еще одну такую ночь, он надеялся, что столько сил больше не потребуется, что Дарья иссякнет.

- Да я-то! Господи! Да я бы тебя век не отпускала! - она кинулась к нему, исцеловала лицо, шепнула:

- Поспи! А я по хозяйству крутнусь и прибегу, - и выскочила вон.

- О-оххх! - Дмитрий так хотел пить, есть и спать одновременно, что некоторое время не мог решить, с чего начать. И хотя глаза закрывались сами, он нашел еще силы подняться, налил полную кружку меду из полуопустошенного кувшина, выпил ее единым махом, схватил с блюда большую красную ранетку (их он любил больше яблок), отгрыз ей бок, захрустел смачно, но ранетка была сладкая и сухая, а во рту и так было суше некуда, он сплюнул, повалился на лавку и сразу отрубился.

А когда очнулся, увидел за окном те же сумерки, на столе горящую свечу, а из-за нее смотрели на него большие, внимательные глаза.

"Юли?!! Или мерещится?! Где это я?! Неужто ТУДА вернулся?!" - ему стало жутко, он рывком сел на лавке, сразу все вспомнил, затряс головой.

Дарья кинулась к нему:

- Ну, проснулся?! Думала - не дождусь. Отдохнул?

- Отдохнул. А что я, долго спал?

- Вечер на дворе. Видишь?

- Вечер?!! - Дмитрий вскочил и опять сел. - Ну и ну!

- Я уж думала - так до утра и проспишь.

- А чего ж не разбудила?

- Да ты что, родненький! Жалко, - подошла, обняла неловко сбоку, прижалась к плечу.

Он поднялся, развернул ее к себе, обнял, притянул и почувствовал, как она жмется к нему и уже дрожит. "Опять?! О, Боже!" - он осторожно отстранился:

- Даш, дай хоть морду сполоснуть.

- Иди, иди, - она засуетилась, - у меня все приготовлено.

Он долго умывался, полоскал рот и думал, что не хочет ее, сыт ею по горло, и как бы так сделать половчей: посидеть, поговорить - очухаться... Понимала ли она его состояние? Может быть. По крайней мере, когда он умылся, она не потащила его сразу на лавку, а усадила за стол, уставленный обильней, чем вчера: окорок, балык, икра. Яблоки с ранетками, груши, даже сливы. И кувшин был опять полон, и кружки уже налиты.

И только тут, когда он накинулся на еду, а она отпила чуть из кружки и стала глядеть на него ласково - ожидающе, Дмитрий решил, что момент подходящий, и наконец спросил:

- Даш, а почему ж вы все-таки в лес ушли?

Дарья посмурнела, подперла щеку кулачком:

- О том мы никому не рассказывали. И не расскажем. Но ты для меня, для нас... Так что если тебе это очень нужно...

- Нужно!

- А зачем? - Дарья глянула жалобно, беспомощно.

- Чтоб тебе легче стало. Я же вижу - камень у вас обоих на душе.

- Это верно, про камень. Наверно, вправду ты колдун. Только будет ли легче? - она тяжело вздохнула, - Жили мы во владениях князя Андрея Константиныча покойного. Гришка, он ведь землю никогда не пахал. Охотничал, бортничал. Все в лесу. А придет в село с добычей - большой, красивый! Все девки по нему сохли, а он меня посватал. Ну и отдали меня, мне пятнадцати тогда еще не исполнилось. Стали жить. Не шибко богато, но и не бедно. Безбедно. Он полюдное медом, мехами отдавал. Детей почти три года не было, потом Мишка родился. Еще год прошел. Живем. И появился у нас в это время новый тиун, Кондрат Михалыч. Важный мужчина, в годах уже, за сорок, а сразу по бабам начал ударять. Одну ссильничал, другую. Мужья было возмутились, он на них долгов наплел. Одного в кнуты, другого в Суздаль на правеж. Один морду ему набил, когда он к жене пристал. Так подручники его того мужика так отделали, что он две недели похворал, да и помер. В общем, позатыкал всем рты и больше обнаглел. Тут и до меня очередь дошла. Гришка ушел в лес на наделю, а он ко мне. Первый-то раз я отбилась. Откричалась. Рано он пришел. Соседи на шум сбежались, он убрался. А на другой вечер за коровой пошла, меня двое верховых в узенькой просеке нагнали, хвать на коня, рот заткнули - и к тиуну в терем. В спальне к кровати привязали, руки нараспашку, полапали всласть и ушли. А потом САМ пришел. Сперва ласково заговорил. Я ему: отпусти, Кондрат Михалыч, грех ведь, беременная я (я тогда Машей уже на третьем месяце ходила). А он, гад, смеется: самая скусная баба - это слегка беременная. И давай меня... Уйдет, меду махнет, и опять. Четыре раза зашел, последний раз совсем пьяный... А потом подручники его пошли. Один встает, другой ложится, один встает, другой... - Дарья смотрела в одну точку мертво, не мигая, а слезы ручьями катились по щекам, она не утирала их, не замечала. - Я уж и не знаю, сколько раз память теряла... Очнусь - опять кто-то. Пьянющие, вонючие, слюнявые... Как я умом не тронулась?! Не знаю... Только все ж в конце помог мне Господь. Один дурак, видно наскучило ему одно и то же, решил меня задом повернуть. А я привязана. Он мне одну руку-то и отвязал. И повернул. А когда кончил, так повалился на бок и захрапел.