Забытый - Москва

- Да-а?! А что ж такое?!

- Ты не забыла, что в Бобровке не только хозяйством занималась?

- А чем еще?

- Помнишь, письма писала отцу, а потом брату? Длиннющие.

- Помню, - смущается Люба.

- Теперь-то ты понимаешь, зачем были нужны Москве твои письма?

- Понимаю.

- Теперь тебе придется делать все это для меня.

- Что делать?!

- Узнавать и рассказывать! Мне. Попросветил меня тут немножко отец Ипат, и ты вот говоришь: сложно! Сложная жизнь, сложная система взаимоотношений. А нам влезть, вжиться надо, свое место прочно занять в среде этих людей. Чтобы не просто независимо себя чувствовать, а чтобы без нас обойтись не могли!

- Вот как!

- Да. А для этого надо знать все их взаимосвязи и отношения. И не только раз узнать и на этом успокоиться, а узнавать постоянно, отслеживать все изменения, знать все, что ежедневно происходит в Москве: при дворе князя, у митрополита, у Вельяминовых, у других бояр, на татарском подворье и прочее, ну, сама понимаешь - быть в курсе всего! Всегда! Чтобы добиться здесь того, что мы задумали, надо очень много знать. В идеале - все! Но... Всего никогда не узнаешь, значит - как можно больше, насколько только возможно! Если я сам буду этим заниматься, меня ни на что больше не хватит, не останется. Потому заниматься этим будешь ты. Понимаешь?!

- Да, - торопливо откликается Люба. Потом долго молчит, осмысливая услышанное, несколько раз тяжело вздыхает и тихо:

- Но разве я одна такое смогу?

- Что ты - одна! Мыслимое ли дело! Но разве ты не осознала, какая в твоих руках собирается сила? По сравнению с Бобровской?! А? Ты только все крепко в руки возьми. Я знаю - ты сможешь. А уж заниматься... Всех подключи, кого считаешь нужным. Юли, конечно, прежде всего. Ее надо на мужиков напустить. Будут перед ней хвост распускать, болтать, проговариваться... девушек наших бобровских научи осторожненько, чтобы не зря на улице языки чесали, этих своих ключниц-экономок поощряй, когда сплетни тебе начнут доводить, и среди сплетен много полезных вещей застревает... Ну и... что много говорить, сама все понимаешь, а прикинешь и сделаешь лучше меня.

- Всех озадачивать, а самой опять руки на живот?

- Вот еще! Уж это-то, я думал, тебе ясно. На тебе самый важный участок! Самый верх! Главное - княгиня. Ты же давеча сказала, что без меня все понимаешь. Она ведь еще девочка несмышленая. Ее приласкать да чуть подольстить - все! твоя! и без тебя уже обходиться не сможет. Что и требуется! Ну и братик тоже. Он тебя любит, очень любит. Ты ему должна говорить только то, что он хочет услышать, тогда...

- Откуда я узнаю, что он захочет?!

- Это не волнуйся. Подскажем. Но теперь ты чувствуешь круг твоих задач? О князе с княгиней тебе должно быть известно все! Так?!

- Да, так, так! Ох, Мить, заморочил ты мне голову прямо с разбегу, Дмитрий уже слышит знакомые нотки в Любином голосе, заглядывает ей в глаза. В них море забот и забвение всех мирских радостей.

- Э-эй! Ты где-е?

- Мить! Тогда ведь со всеми надо дружиться. Накоротке быть.

- Наверно, маленькая моя. Но ты чего посмурнела-то сразу? Погоди в заботы спешить. Э-эй! На мужа погляди, муж приехал!

- Приехал... Ой, Мить, вечно ты! Озаботишь, озадачишь! У меня сразу все мозги врозь, - она берет его руку, кладет себе на грудь, - Слышишь, как застучало?

- Слышу, - но ему гораздо интересней не то, что стучит, а что над ним. Он сжимает это круглое, крепкое, лезет носом, хватает губами сосок, сжимает, чуть притискивает зубами.

- Ай! - Люба гладит его голову, но как-то спокойно, отрешенно. Дмитрий атакует ее, они снова бросаются друг на друга, но он чувствует: уже не то.

"Все! Нашла себе заботу! Теперь не оторвется. А ты, дурень, не мог с серьезным разговором до утра подождать!" - и он вспоминает Юли.

"Вот уж кто наедине со мной ни на что не отвлекается. Ну что ж... Значит, Юли..."

* * *

Уже в самом конце, засыпая, измученные и умиротворенные, они вспомнили и о повседневном:

- Ты мне о свадьбе ничего не рассказала.

- Хха! Когда? На пиру ты только отца Ипата и слушал, а тут... Свадьба как свадьба. Нашу-то свадьбу помнишь?

- Еще бы!

- Ну дала я братику тоже горошин монаховых.

- И как он?!

- Утром благодарил.

- А княгиня?

- Эта недавно только поделилась. Тоже с удовольствием.

- Вот видишь, как все хорошо выходит.

- Выходит. А ты на пиру что-то ни о ком не расспрашивал.

- Решил голову не забивать. Мне тут отец Ипат, знаешь, сколько насказал? То, что есть, уложить надобно.

- С Бобровкой-то как распрощался? С Любартом?

- С Любартом грустно. Повоевал я там напоследок, наподдал полякам на прощанье. Жалко ему было меня отпускать. А Бобровка что ж... Тоже жалко! Да что поделаешь? С собой не увезешь. Ладно, об этом еще много рассказов будет. А вот с нашими "бобрами" поговорить... Давай-ка завтра собери всех за стол.

- Всех - это как?

- Ну - ты, я, отец Ипат, Юли. Гаврюху с Алешкой само собой, чехов. И Константина Новогрудского с Ефимом.

- А Иоганн?!

- Конечно, конечно! Да-а! Корноуха забыл! Как это я?! Обиделся бы насмерть... Посидим, потолкуем. Погляжу на всех, вспомню. Тогда и в жизнь московскую, может, побыстрей воткнусь.

* * *

Наутро собирались долго. Не от нерасторопности гостей и не от нерадивости хозяев.

От неторопливых московских порядков, полагающих застолье чуть ли не самым важным делом, уж никак не позволяющим спешить, особенно при устройстве стола.

Потому и уселись за стол этот почти к полудню. Во главе князь с княгиней. Слева от князя расположились люди, так сказать, военные: монах, Константин, Гаврюха, Корноух и (как всегда скромненько, замыкающим) Алешка. Справа от княгини сидели "штатские": прямо под княгиней, рядышком (Дмитрий отметил себе, и даже как будто с некоторой ревностью: ишь, приклеился, тихоня!) - Иоганн, за ним чехи: Рехек, Иржи, а за ними, как и Алешка скромненько, устроился Ефим. В нижнем торце, прямо напротив княгини утвердилась хозяйкой-распорядительницей Юли. Она командовала слугами и изредка отлучалась лично присмотреть.

Стол напомнил Дмитрию заставу на Смоленской дороге. Он был уставлен так плотно, что, взяв кружку или миску, ее нужно было обязательно (и аккуратно!) ставить на прежнее место, иначе что-то или опрокидывалось, или проливалось, или просыпалось. То есть пьяный за таким столом обнаруживал себя очень быстро.

На вчерашнем пиру у Великого князя из присутствовавших были лишь князь с княгиней, да монах с Юли. Но заметилось это только по монаху. Он, сев за стол, никого не дожидаясь, никого не спрашивая и не глядя вокруг (чтобы не помешали или от смущения - непонятно), сразу плеснул себе в жбан, сделал торопливо несколько глотков, сладко вздохнул и откинулся на спинку скамьи. Все сделали вид, что ничего не заметили, но Юли поторопила слуг налить, а князь сразу же поднял свой кубок:

- Ну, бобры, со встречей?! Поблагодарим ЕГО (показал глазами вверх) за помощь в переезде, за то, что новую жизнь начинаем вместе, дружно, в добром здравии и без потерь. Помоги нам, Боже, и дальше!

Дмитрий выпил (за ним все остальные) и оглядел стол - закусить. И остановился в нерешительности - чем?! Столько всего стояло! Только хлеба пять сортов! Он глянул на монаха. Тот нагреб на тарелку черной икры, обильно посыпал ее мелко нарезанным луком и, откусывая от ломтя белого, похожего на облако, папошника огромные куски, отправлял ее себе в пасть большой деревянной ложкой так аппетитно, что и Дмитрий сразу потянулся за икрой.

За столом сразу заметилась разница между "старожилами" и вновь прибывшими. Эти последние, несмотря на месяц уже московской жизни, все еще не привыкли к обилию местного стола и каждый раз терялись - с чего начинать.

Один Ефим (и с самого начала!) не показывал ни капли замешательства. Он спокойно и основательно, нисколько не хуже монаха, расправлялся с понравившимися ему "ествами", начиная с икры "красной рыбицы". Только посыпал он ее вместо лука специально для него мелко-мелко нарезанным чесноком.