Червонная Русь

– Так ты, батюшка, сам, что ли, хочешь то посольство снарядить! – первым догадался Переяр Гостилич среди недоуменно вытянувшихся лиц.

– Верно говоришь, боярин.

– Ах, Владимирко Володаревич, отец родной! – Князь Юрий чуть не прослезился, поняв замысел, и вскочил, точно хотел немедленно то ли облобызать спасителя, то ли упасть к его ногам. – Бог тебе вложил в ум сей замысел светлый! Помоги, верни мне жену мою, голубушку ненаглядную, век за тебя буду Бога молить, век буду тебя заместо отца почитать!

– Да ведь без разводной грамоты князь Вячеслав ее не отпустит! – выразил сомнение отец Филофей. – А раз будет она разведена, какой же ты ей теперь муж?

– Кого Бог соединил, того человек не разлучает! – торжественно провозгласил сияющий князь Юрий. – Что там грамота! А как узнает князь Вячеслав, что она со мной живет в любви и согласии, сам ту грамоту в огонь бросит и запретит вспоминать, что была такая. Подумайте, мужи звенигородские, доброе дело Господь вам зачтет!

– Не годится от доброго дела уклоняться! – Тысяцкий Стоинег в сомнении подергал себя за ус. Его все-таки не оставляли сомнения, не таит ли сей ловкий замысел какой-нибудь опасности для Звенигорода. – Ведь людей своих посылать надо… И с ней из Турова будут люди…

– Будут с ней люди, которые в дружбе со мной, об этом я сам позабочусь! – заверил князь Юрий. – А я весь век свой услуги не забуду! Сделаем дело – и весь я ваш, располагайте мной, как слугой своим!

– Не любящий брата своего, говорит апостол, не познал Бога! – вставил отец Филофей. Как и у всех впервые услышавших, что туровский князь Вячеслав разводит дочь с мужем, эта новость вызвала у него ужас и отвращение. – Поможем брату своему!

– Только бы половец не прознал, что ему тут невесту сватают! – заметил осторожный Переяр Гостилич. – А ну как он там свое посольство собирает! Столкнемся – что тогда?

– Нет, ему не до сватовства сейчас, он, говорят, только во Владимир ехать собирается, да и с Болеславом ляшским еще дело не решил, – ответил князь Владимирко. – Бог нам поможет. Только, чтобы под руку кто не толкнул, никому про наш замысел знать не надо.

А Прямислава, искренне надеясь, что ей никогда больше не придется видеть князя Юрия, старалась больше о нем не вспоминать и мало-помалу выкинула его из головы. Киевский митрополит наверняка соберет по ее делу целый совет – епископов белгородского, переяславского и черниговского, игуменов крупнейших монастырей, будет беседовать то с ними, то с князем Владимиром, и решение они примут не скоро. Но она не скучала в ожидании. Несколько раз она ездила в Рождественский монастырь, где была погребена ее мать. В Турове находился знаменитый Варваринский монастырь, основанный греческой царевной Варварой, женой князя Святополка, а в нескольких верстах от города стоял другой, поменьше, который любила когда-то посещать княгиня Градислава Глебовна. Прямислава несколько раз бывала там с матерью в тот единственный год, который они прожили в Турове вместе.

Сначала надо было плыть по Припяти около четырех верст, потом по тропинке вдоль берега идти еще с полверсты – Рождественский монастырь стоял на мысу, куда нельзя было подплыть на ладье. Тропинка шла через веселую сосновую рощу, потом упиралась в тын из сосновых же бревен с красивыми воротами и образком Божьей Матери над ними, а потом вела еще через участок леса до рыжевато-розовой Рождественской церкви, маленькой, тесной, но особенно теплой, приветливой и уютной. Она стояла прямо на зеленой лужайке, а обок выстроились два бревенчатых здания, где располагались кельи и всякие службы. От церкви дорожка вела дальше в рощу, где Прямислава когда-то гуляла с матерью и младшей сестрой. Теперь она осталась здесь одна и сама рассказывала Забеле все то, что когда-то рассказывала ей мать.

– Здесь раньше было Ладино капище, где теперь церковь, – говорила она. – А потом святой инок Никита велел капище разрушить, а сам своими руками срубил первую часовню во имя Рождества Богородицы, а инокиня Маланья, его сестра в миру, поселилась тут сперва одна, а потом с сестрами.

Забела серьезно слушала, тараща красивые глаза в знак своего прилежного внимания. В один из недавних дней ее окрестили – при ее быстром и цепком уме ей легко дались молитвы и обряды. Ей досталось имя преподобномученицы девы Сусанны, и Прямислава заказала для нее у костореза иконку святой. Вскоре резчик принес маленькую пластинку из лосиного рога, с колечком, чтобы вешать на грудь, а вокруг изображения святой была вырезана маленькими буковками короткая молитва: «Господи, помоги рабе Твоей Сусанне!» И Забела, хоть не умела читать, осталась совершенно довольна.

В монастыре сейчас было шесть сестер и две послушницы – Янка и Стеша. Несмотря на небольшие размеры, монастырь был уважаемый: инокини Василиса и Нимфодора происходили из знатных боярских родов, еще две были купеческими вдовами. Прежней игуменьи Гликерии, с которой так дружна была княгиня Градислава, больше не было, она умерла и упокоилась под каменной плитой невдалеке от самой княгини. Ее место занимала новая, лет тридцати с небольшим, игуменья Мелитина, происходившая из рода туровских бояр Путиличей, от которых одна из окраин города называлась Путилками.

– Пусть тебя и разведут, а все же в другой раз тебе, Вячеславна, идти замуж грех! – говорила она. – При живом муже – грех, и там уж нечего разбирать, он ли первый согрешил, ты ли, а только кто из вас теперь с другим свадьбу справит, выйдет прелюбодеем! Что он, что ты! Не захотела женой быть – Бог тебе судья, а из-под венца дорога одна – в обитель Божью! Приходи к нам, приму тебя, как дочь родную, а буду умирать, обитель тебе останется. Кому же тут игуменствовать, как не княжне, ведь обитель наша самая что ни на есть княжеская! Сколько княжон, отвергнувших мир и избравших вечное девство, здесь постригалось, сколько княгинь овдовевших тут пристанище своей душе нашло! Бойся греха, приходи к нам!

Прямислава не отвечала, хотя глаза Забелы испуганно округлялись при таких речах.

– Она, конечно, баба умная, – шептала Забела, выйдя от игуменьи в сосновую рощу и ловя руку Прямиславы. Не привыкшая к монастырям, она боялась черных фигур монахинь, их бледных лиц, на которых лежала печать умиротворенного равнодушия к печалям и радостям мира, и в разговоре с Зорчихой даже называла их тайком навьями[56]. – Ты, княжна, если задумаешь тут остаться, я с тобой останусь, пусть и мне тоже косу режут, если так надо, а я тебя не покину, как сказала, мое слово твердое! Хоть пропаду, а не оставлю тебя! Но только лучше бы ее тебе не слушать! Пусть бабки старые постригаются, а ты такая красавица! Ну его, князя Юрия! Сам наблудил, а ты за него отвечай, жизнь свою молодую губи! Будет у тебя еще муж, и дети будут! Да разве твоя матушка покойная тебе такого хотела – себя заживо хоронить!

Прямислава понимала и отчасти разделяла ее сомнения, но все же мысль провести остаток жизни в Рождественском монастыре, который в округе по старой памяти продолжали звать Девичьей Горкой, не казалась ей такой ужасной. Здесь рядом с ней была ее мать, мир ее безмятежного детства, и сосны старого Ладиного бора ласково шептались над ее головой, когда она сидела на толстом бревне, глядя на полосы солнечного света в траве. Здесь был мир и покой, мир навсегда. Если ей не суждено было «мира и единомыслия» с мужем, то с Богом их можно достичь всегда, и этот путь к миру не закрыт ни для кого.

Но князь Вячеслав внезапно прислал людей, чтобы вернуть дочь в Туров, и то, что она там узнала, заставило все ее мечты о монастырском покое разлететься, как дым. К ней приехали сваты – и приехали из Перемышля! К ней прислал сватов новый перемышльский князь Ростислав Володаревич!

Явилось четверо знатных бояр – Переяр Гостилич, Стоинег Ревятич, Хотила Славомирич и его брат Радолюб, все со своими женами, которые на обратном пути должны были составить свиту невесты, а в будущем стать ее собственным двором. Они привезли грамоты, в которых князь Ростислав и город Перемышль честь по чести подтверждали их полномочия, и Вячеслав Владимирович с любопытством разглядывал новую княжескую печать Ростислава, которая заменила старую печать князя Володаря.

56

навьи – враждебные духи чужих и зловредных мертвецов