Тайный брак

После долгого ожидания — долгого для меня, потому что мое нетерпение считало минуты за часы, — я получил ответ на бумаге с золотыми бордюрами, ответ, написанный рукой простолюдина, судя по вычурному почерку. Мистер Шервин, свидетельствуя мне глубокое уважение, считал за счастье иметь честь принять меня в Северной Вилле завтра в пять часов пополудни, если это не затруднит меня.

Я тщательно сложил письмо. Оно было для меня почти такой же драгоценностью, как и записка от Маргреты. Всю ночь я провел без сна, продумывая всевозможные варианты завтрашнего свидания. Трудна и щекотлива была моя выходка! Я не имел никакого понятия о характере мистера Шервина, а между тем ему надо вверить тайну, которую я не смел вверить моему родному отцу. Относительно моего имени и звания моего отца сначала всякое предложение его дочери представит обширное поле для невыгодных предположений. Каким образом приступить к вопросу о браке между нами? Открытая, гласная свадьба невозможна… Говорить о тайном браке — это такое затруднительное объяснение, следствия которого могут быть очень гибельны… Напрасно эта проблема представлялась мне во всех ее видах. Единственный выход, какой я мог придумать, и самый лучший из всех выход, как мне казалось, — это говорить языком истины и искренности. И трудно ли мне быть искренним, говоря о своей страсти?

Приняв это решение, я стал услаждать свое воображение мыслями, вызываемыми образом Маргреты, — мыслями, исполненными слепой надежды и лихорадочного восторга, которые захватили всю мою Душу. Только на следующий день, при приближении назначенного часа, более практичные мысли заняли меня… Думая произвести на мистера Шервина впечатление моею наружностью, я с особенной старательностью занялся своим туалетом. Но это еще не все: я обратился с просьбой к одному из друзей, которого считал довольно скромным, чтобы не расспрашивать меня. Со стыдом и горечью передаю эти подробности и чувствую, как тяжело мне передавать эту правду о себе… Итак, я обратился к своему другу с просьбой одолжить мне карету до Северной Виллы, потому что я знал слабость, присущую людям низшего сословия, которых ослепляют внешние признаки знатности и богатства. Из этой даже слабости мне хотелось извлечь наибольшую выгоду для себя. Мой друг охотно одолжил мне свой экипаж, который, по моему желанию, заехал за мной к одному магазину, где я часто бывал. Если б я попросил карету у отца или у сестры моей, то мне пришлось бы довериться нашим слугам больше, нежели я считал это благоразумным.

Все рассказанные мной происшествия заняли целую неделю. В продолжение этого периода испытывал ли я новые опасения, новые предчувствия под домашним кровом? Нет. Подумал ли я хоть раз, что должна чувствовать Клэра, видя такую перемену в моем обращении с ней? Нет. Все это время надежда и суетность свободно содействовали любви, и дым их фимиама усыплял мое сердце в забвении всех внешних впечатлений, не исключая и этого крохотного и столь долго любимого влияния в нашей семейной жизни.

Я находился только при первом действии мрачной драмы, ознаменовавшей мое вступление в возраст мужества, остальные действия развивались до дня возмездия.

По прибытии моем в Северную Виллу меня провели в гостиную. Здесь все было так ново, что даже в глаза бросалось. Новенькая блестящая дверь отворялась с треском, напоминающим пистолетный выстрел, обои ярких красок с птичками, птичниками, золотыми, красными и зелеными цветами, как будто еще не высохшими, пышные белые с ярко-голубым занавески и великолепнейший ковер из красной и желтой шерсти словно вчера только принесены из магазина, круглый стол из розового дерева был до того выполирован и блестящ, что больно было смотреть, книги с картинками в сафьяновом переплете расставлены на этажерках и, кажется, никогда не снимались с своего места и не открывались с тех пор, как были куплены, ни малейшего признака, чтобы ноты, разложенные по фортепьяно, были употребляемы на пользу. Никакая великолепно убранная комната не могла бы более привести в отчаяние человека, любящего мирное удобство, — глаза разбегались во все стороны, нигде не находя отдохновения. Бросался в глаза единственный литографированный портрет королевы, висевший на ярких обоях в тяжелой позолоченной раме, бросались в глаза обои, занавесы, ковер, книги, восковые цветы в вазах, мебель под ситцевыми, лощеными чехлами, фарфоровые наличники над дверьми, красные и синие вазы и чашки, расставленные на камине, разукрашенные шифоньерки с тонбриджскими игрушками и флаконы для духов с широкими горлышками на верхних полках — все-все бросалось в глаза. В этих ярких четырех стенах не было ни одного мирного темного уголка, где приятно было бы отдохнуть. Все окружающие предметы так и прыгали в глазах и казались гораздо ближе, чем это в действительности было. Человек с расстроенными нервами не мог бы пробыть здесь и четверти часа, не почувствовав головной боли.

Недолго я ждал. Пистолетная трескотня новой двери возвестила мне о прибытии самого мистера Шервина.

Это был высокий, сухощавый человек, немного сгорбленный, видимо, с больными коленями, что он старался скрыть широтой своих панталон. На нем был белый галстук и непомерной величины воротничок, цвет лица у него серый, глаза маленькие, черные, блестящие, постоянно бегающие, вообще все черты его лица, были необыкновенно подвижны, судорожно подергивались сверху вниз и во всех направлениях от лба до рта. Волосы его были когда-то черными, но теперь принимали оттенок серо-стального цвета, они были очень сухи, очень жестки и очень густы и почти горизонтально торчали над лбом. Одно из самых обыкновенных его судорожных движений состояло в том, что он неистово тормошил свои волосы и потом, пропустив между ними пальцы, приподнимал их вверх. Около тонких бесцветных губ разбегалось бесчисленное множество глубоких морщин, собранных словно на нитке. Если бы я встретился с ним при обычных обстоятельствах, я тотчас составил бы о нем такое мнение: человек ограниченного ума, тиран всех зависящих от него, бесстыдный лжец и льстец ко всем стоящим выше по богатству и знатности, ярый последователь условных теорий во взаимных общественных отношениях, словом, человек с огромной верой в свою собственную непогрешимость. Но он — отец Маргреты, и я заранее решился находить его приятным.

Он отвесил мне самый низкий поклон, потом, выглянув в окно и увидев карету, стоявшую у подъезда, сделал еще ниже поклон, силой взял у меня из рук шляпу и сам положил ее на место. После этого он высморкался, откашлялся и спросил, чем он может служить мне.

Я был в замешательстве, не зная, как приступить к делу. Однако нельзя было медлить с ответом, я начал извиняться.

— Я боюсь, мистер Шервин, чтобы вы не осудили меня за беспокойство, которое от незнакомого человека, как я…

— Вы не совсем незнакомы мне, с вашего позволения.

— В самом деле?

— Я имел удовольствие, даже счастье или, скорее, честь осматривать ваш отель в прошлом году во время отсутствия всего вашего семейства в Лондоне. Чудеснейший дом! Я имел случай познакомиться с управляющим вашего достопочтенного батюшки, он был так милостив, что позволил мне осмотреть все комнаты, по совести, много выигрываешь при таком осмотре; меблировка, убранство — все это в таком вкусе.., превосходно.., поистине.., и все в таком порядке!.. А картины!.. Некоторые так хороши, что я еще никогда не видал ничего подобного. Я был в восторге.., по совести!

Он говорил глухо, голос звучал как из бочки, и тянул некоторые слова, по-видимому, особенно им любимые, как, например, «по совести». Все нервы на лице его не переставали подергиваться, а глаза все время моргали. В том положении неуверенности и тоски, в котором я находился, это судорожное подергивание до крайности раздражало меня и совершенно сбивало с толку. Кажется, я все отдал бы на свете, чтобы только он повернулся ко мне спиной, дал бы мне время опять собраться с духом и заговорить.

— Я очень счастлив, мистер Шервин, что мое имя и мое семейство не совсем вам неизвестны, — снова начал я. — Благодарю этот случай… — мне легче будет объяснить вам без всяких предисловий о причине моего посещения.