Ворон. Тень Заратустры

Она встрепенулась. «Что такое? С кем это он?» – вытянулась наизготовку, словно собака, в полной готовности бежать на помощь, довольно любого сигнала – щелчка, свиста, – дай только знать.

На кухне – всхлип и следом вырвавшийся стон:

– Да как же, Антон! – Надя различила искаженный тембр Лизы. – Там не ревела… – Крестную как прорвало, хотя она и старалась говорить потише: – Внутри все горит, а не ревела. Права не имею. Там нельзя.

«Это она о своем госпитале», – догадалась Надежда и, прикрыв рот рукой, напряженно ловила каждое ее слово. Лиза повысила голос:

– Лежит такой обрубок. Кусок мяса. Живой, понимаешь. Ни рук, ни ног, ничего… Языка нет, чтобы сказать, мол, оставьте, такая жизнь мне ни к чему. В глазах не прочитаешь – хочет ли? Нет! Выколоты… Как наглухо зашторенные дыры… Ямы, с проваленными веками. – Она заголосила, как плакальщица: – За что тако-о-о-е?..

Но, видно, облегчение к ней не пришло. Слова как ссохлись, прилипли к гортани. Лиза утробно охнула.

– Ну, поплачь, девочка, поплачь, – пыталась утешить Наталья Даниловна.

Надя осела. Тупо уставилась в пол.

Что она знала о работе реанимационной сестры Лизы и связиста Женьки Шпомера там, по ту сторону Пянджа? Тема эта поднималась редко и в самом узком кругу, как сегодня на кухне. Взрослые говорили так, будто опасались кого-то, кто может подслушать и донести. Даже больше не говорили, а молчали, но такое молчание часто звучало выразительнее, чем любые слова.

– Что с ним делать? – непонятно кого спросила Лиза. – Два месяца ждали, когда хоть кто-то из родни объявится. В Черниговский полк он срочником пришел прямо из детского дома. Вот я потом и отключила питание. Может, кто из наших догадался, только никто ни словом не обмолвился. Наверное, все об этом же думали, да решиться не смели. Как думаешь, Антон?

– Наверное, так. Мучает, что неправильно поступила?

– Умела бы я читать мысли… Эх, если бы при жизни он мог мне сказать. Так теперь ко мне во сне каждую ночь приходит. Благодарит вроде. А не знаю – верить ли, так ли…

Неслышно вошла Надя, встала за спиной своей крестной мамы:

– Помолись за него, Лиза. Свечу за упокой поставь. – Она мысленно представила старухину каморку и блики по стенам от поминальной свечи. – Или мессу в костеле закажи. Имя-то помнишь?

Взрослые с недоумением смотрели на Надю. Она же видела перед собой только лицо Анны Давыдовны, ее шепчущие в молитве губы. «Боль его держит», – Надежда словно услышала старуху и повторила следом:

– Твоя боль его здесь держит. Устал он, Лиза, пойми, – тихим требовательным голосом убеждала она крестную.

– Конечно. Давно бы надо, – вскинулся Женька, как спасительную соломинку узрел. – Могли же в Ташкенте в церковь зайти. – С досадой признался: – Чего-то я заменжевался! Вдруг на службе узнают – неприятностей не оберешься… Чушь все это! – Мозолистые костяшки пальцев тяжело брякнули по столу. – Правильно Надежда говорит. В храм надо! Завтра с утреца и иди.

– Так точно, герр командир!

На скуластой мордашке заиграла улыбка. Лиза свернула кружевной платочек и сунула в карман мужниного пиджака.

– Ну вот еще там мне сопли разводить! – Женька самодовольно похлопал по карману. Неожиданно ухватил Надюху за косу: – Ты как?

– Женька! – накинулась на мужа Лиза, пытаясь разжать его твердую руку. – Прости нас, маленький.

– Ага! – Женька не сдавался. – Крохотная валькирия.

Завязалась потасовка. Надя, присев, скользнула под Женькин локоть, дотянулась до его лица и надавила двумя пальцами под самым его ухом. Женька сжался, скривился от внезапной боли, пальцы разжал.

– Молодец! – охая, выдавил он. – Победила. Моя школа.

Антон беззвучно рассмеялся.

Уже прощаясь, Лиза смущенно извинилась перед девочкой за свои слезы:

– Не обессудь, кроха. Нельзя в день рождения беды поминать. Нехорошо получилось… Тебе-то это зачем?

– А тебе? Видать, и вправду каждому – по силе, а сила – по вере. Ты только верь.

Шпомеры ушли. Надежда заперлась в ванной, пустила воду, устремив задумчивый взгляд в струи воды. Они стекали по протянутой руке, сбегали по линиям ладони… Надя открыла мокрыми руками коробочку с серьгой. Готика букв на полумесяце была точно такой же, как и на перстне. «Всему свое время» – гласило французское изречение. Надя давно уже перевела его, пытаясь вникнуть в смысл. Внезапно она ощутила всем нутром его суть и вдруг осознала до самых корней, что пора настала. Для чего – было совершенно неясно. Но уверенность нарастала, твердела, становясь знанием.

– Пора… – сказала она, вставая с краешка ванной своему отражению в зеркале.

Потерла мочку уха. Нащупала точку, где не отзывалась чувствительность. Медленно, но твердо воткнула специально приготовленную иголку. Палец окрасила капля крови. Надя слизнула ее. Брызнула отцовским «Амбрэ». Чуть защипало. «Разве это боль?» – Она вернулась мыслями к отчаянью Лизы, закрыла глаза и представила себе «обрубок» ее печали. Как воочию увидела изувеченное тело. «Тело» булькнуло горлом, и Надя услышала в этом бульканье надорванный крик. Тупая боль сдавила низ живота.

Надя скрючилась, упершись лбом в холодное стекло зеркала, распахнула глаза, взывая к пространству отражения. Как ты там, во вселенной? Отзовись, шурави… Но даже эха не почудилось. Лишь дрогнуло на подставке зеркало, качнулось, колебля отражение стен. Надя сокрушенно вздохнула. Ах, уметь бы читать мысли… Почудилось, что зовет мама. Надя очнулась, кинулась в спальню.

– Звала?

– Нет. Но ты вовремя. Глянь, что Шпомеры тебе привезли из Афганистана. Опять одели тебя, вплоть до белья. А я все волновалась о выпускных нарядах. Теперь нет проблем. Примеришь?

– Давай завтра…

Антон Адамович сидел, опустив голову. Надя устроилась у ног. Уперлась подбородком в его коленку. Лиловая тьма струилась в глазах Антона. Смутная, тяжелая тревога исходила от него.

– Войну вспомнил?

Надюхе страшно хотелось вывести отца из круговорота тягостных мыслей. Ей не надо было гадать, о чем он думает. Нужно ли любящему сердцу анализировать.

– Миновала бы новая чаша.

«Это не про Афган…» – с ужасом поняла девушка.

А ночью ей снились дороги, дороги. Разбегались в разные края поезда, уходили вдаль эшелоны. Тяжело груженые фуры сбивались в колонны, неслись, взметая колесами дорожную пыль. Ветер гнал перекати-поле. Комья ссохшегося кустарника побрасывало на капот старого «уазика», такого же, как у дяди Мирзо. Но за рулем был не он. Хмурый водила, похожий на черного ворона, увозил Надежду далеко от дома. Сердце рвалось назад, но ни остановить, ни выйти она не могла. Голос пропал. Рот открывает, а звука нет. Оглянулась, а там, сзади, полыхает огонь. «Пожар! Мой дом горит!» – кричит она из всех сил. А водитель не слышит. Держит крепко баранку и носа не ведет. Мрачным спокойствием веет от него, от дороги, отовсюду. Только ветер треплет брезентуху «козла», и мелькают пепелища пожарищ…

(3)

Сон скоро забылся. Пришли иные заботы и иные тревоги. Времени перед выпускными экзаменами оставалась самая малость, а сумасшедшая весна сбивала с панталыку, изливалась буйным цветеньем сирени, жасмина. Ветер сбивал цвет вишни, припорашивая асфальтовые дорожки палисадников. Пчелы роились вокруг стонущей акации, и не было дела до учебы. Каждая клеточка тела томилась весенним пением. Во дворе плакала гитара и немилосердно ныл Баха:

Звонко вторила Аленка. Баха оказался в подпевалах, Захарова вытягивала дуэт, пытаясь выравнивать его партию. Она уже натужно вопила про собачьи глаза, а он все еще колебал в пазухах носа слово «грусть».

Вскипела Надюшка, с криком распахнула окно:

– Это невыносимо!

– Машина времени проржавела, – объяснила Аленка, подняв голову. Медь каре рассыпалась по плечам, карие с рыжинкой глаза смеялись, звали. – Но колеса крутятся…