Ворон. Тень Заратустры

– Хвост оторвется! – потрепал он ее за косу. – Не вздумай стричься.

Надюшкины гости уже расходились, а старшие так и не вышли из кухни. Девушка не хотела им мешать, понимая, что, наверное, им есть о чем поговорить. Судя по всему, разговоры были не из приятных. Омрачать ей праздник они тоже не хотели. Она собрала пироги, сложила в пакет, надеясь заглянуть к старухе.

В окне мерцал слабый свет.

Надежда выбила пальцами дробь по стеклу, огонек свечи затанцевал, темная тень метнулась по стене. Баба Аня ждала.

– Что-то неладно мне… – проскрипела она. – Да ты входи, чего примерзла-то?

– Что-то случилось? – забеспокоилась Надя.

– Не пойму… У тебя-то все хорошо? – Анна Давыдовна поправила согнувшуюся свечу.

«Поминальная», – промелькнуло при взгляде на темный церковный воск.

– Да вроде как… – ответила на вопрос Надя.

Целлофан в ее руках зашуршал, распространяя запах свежей сдобы. В пасмурной каморке будто светлее стало, да еще и свеча, поскворчав, загорелась ярче. Старуха повела крючковатым носом, потешно сморщила его, будто в ноздре защекотало. Замерла, блаженно прикрыв один глаз и, наконец, сладко чихнула, как спичкой чиркнула. Клюв как ворона раскрыла, а чихает кошкой… Надюха рассмеялась своему наблюдению.

– Чего тут? – сердито вытирая губы, спросила баба Аня.

– Плюшками будем баловаться. Серьгу-то я не прихватила.

– И хорошо, хорошо. Рука у меня нетвердая что-то.

– К чему спешить, успеется.

– А мать за пироги от меня поблагодари. Сердобольная она женщина. Редкая. Что ж я сижу? Пойдем, подарок глянешь.

Она полезла в духовку, вынула миску теплой каши, разбавила ее молоком. «Посуда не для кошки. Может, для меня?» – втайне посмеивалась Надюха.

– Да не буравь буркалами. Не для тебя это.

– Мысли читаешь?

– Дак на лице написаны…

– Дак ты ж спиной стоишь.

– Пойдем в сад, языкастая.

Садом назывался дворик у крыльца с несколькими вишневыми и яблоневыми деревьями. Да вот еще к забору притулился, как локотком оперся, грецкий орех – подросток. Этот ни с кем не уживался, кроме куста шиповника. «Там, где гордость, – жди колючек», – так объясняла старуха их содружество. Сейчас она прямиком направилась в ту сторону.

– Лезь под шипишник.

Анна Давыдовна сунула Наде миску. Девушка скользнула взглядом по зарослям, пригнулась, отодвигая ветки. Под низким куполом зелени, как в специально придуманном укрытии, стоял деревянный ящик, прикрытый картоном. Коробка сипло пыхтела, издавая резкие запахи псины. Вдруг огласилась неистовым тявканьем, и из отверстия вывалился мохнатый увалень. Засуетился, учуяв кашу, поднял рев, как нетерпучий ребенок. Мокрый нос тыкался в руки – щенок никак не мог спровориться попасть мордой в миску. Пришлось воткнуть его мордой в хлебово. Пока он чавкал, то наступая лапой на край плошки, то опрокидывая ее на себя, Надя, переполненная нежным трепетом, молчала, умиленно сморщив нос. Голое собачье брюшко надувалось на глазах, вот-вот коснется земли и четыре лапы взметнутся в разные стороны, как у надувной игрушки. Наконец кобелек рухнул набок, покряхтел, опять вскочил. Задние лапки разъехались, толстая попа провисла: на картоне образовалась темная лужа.

– Ой, вытаскивай! – вырвалось у старухи от такого конфуза.

Надюшка подняла пушистый комок, уткнулась носом в мягкую шерстку загривка:

– Это мой?

– Вот и ходи за ним, – брезгливо отворачиваясь, сказала Анна Давыдовна. – Меня больше кошки любят. Собаке двор нужен. – Словно устыдившись своей неласковости, как бы оправдываясь, пояснила: – Все-таки зверь покрупнее будет.

– Азиат?

– Да я не разбираюсь. Сказали – поверила.

– Азиат… – безапелляционно решила Надя. Тоном знатока добавила: – Большой будет. Видала, какие лапы? И пасть у него черная.

– Злой, что ли?

– Сейчас не скажешь.

– Ну посмотрим, посмотрим. Домой не пора? Поди, ждут?

– Ой! – спохватилась Надя. – На радостях и времени не чую. Не представляешь, как ты меня уважила! Даже мечтать о собаке не смела.

– Ну, это навряд ли… Кабы не мечтала, так его бы тут не было. Я-то не заказывала, а принесли вот… Для чего, спрашиваю? У меня стеречь нечего.

Анна Давыдовна махнула рукой, мол, чего тут объяснять. У порожка остановилась, пронизывая взором, как из-под крыла, и каркнула:

– Чего зовешь – то само тебя найдет!..

Для важности даже перст подняла. В этот миг Надя почувствовала всю неловкость своих отношений с этой женщиной. Старое недоверие и потаенное чувство вины к ней накатились обжигающей волной. Смущаясь, она еле промямлила:

– Прости…

Спотыкаясь, побрела к калитке.

Анна Давыдовна вперила неподвижный взгляд в понурый затылок и насмешливо окликнула:

– Думала, я умом тронутая?

Надя развернулась, как на оси. В который раз она ощутила, что ведьма говорит с ней мыслями, и нет в них ни толики безумия. «Каждый свою скорлупку находит, для защиты», – подумала Надя, глядя на старуху. Брови Анны Давыдовны сдвинулись к переносице, сникли, седыми лохмотьями нависая над глазами. В темной глубине метался зрачок, сверкая искрой:

– А может, и так?

– Не это…

Надя задумалась: «Что же так тяготит?»

Ответ пришел сам собой. Страх. Да. Это был глубинный страх всего неизвестного. Но разве ее саму не влекло к тайне?

– Важно, – медленно произнесла она, – чем тронутая.

– Или кем?

Надя задумалась. Неизведанный кто-то – она это ощущала всем существом, каждой клеточкой, – ведет по жизни, вовлекая в странный, полный загадок мир. Глаза озарились светлой синевой:

– Да, пожалуй, вернее и не скажешь…

– Молодец, теперь ты меня уважила, – сказала старуха искренне, без тени лукавства. – Не прилгнула, не покривилась. Уважила.

– Одержимость разная бывает. – Надежда наконец нащупала почву.

Она уже не считала разговор скользким, каким он казался чуть раньше. Когда-то ей чудилась под ногами темная бездна. Довольно шага – и падение может стать бесконечностью. «У бездны нет дна», – вдруг выплыло знание из далекого детства, когда сказки воспринимались как быль, а ночная темнота в комнате одновременно пугала и приводила в состояние бешенства, из углов надвигался ужас, парализуя тело, высасывая голос. В том самом детстве она верила бабе Ане, затаив дыхание, слушала сказочные истории. А позже они почему-то оказались «россказнями». Детская душа проста, она верит, и ничто не может исказить эту веру, потому что она к тому же и знает. Хоть и осталась от бабкиных былин одна былинка, а все же устояла на ветру сомнений. «Я же называла ее поэтом», – вдруг вспомнила Надежда.

– Поэты тоже одержимые, – словно констатировала давно признанный факт, сказала Надя. – Им дано летать и видеть то, что другим недосуг.

– Вот и суди, что есть дар, а что – яд.

Надежду обдало холодом от этих слов. Нет, не упрек, не стремление показать, как умело прочитаны ее мысли, услышала она. Стылым одиночеством повеяло от них. Сердце ее зашлось от боли, будто она взглянула на рваную рану. Есть те, кому легче отвернуться, не глядеть в ту сторону. Надежда так не умела, это было противно самому ее естеству.

– Как же ты живешь с этим? – Комок боли застрял в ее горле.

– Каждому – по силам, а сила – по вере. – Анна Давыдовна вскинула голову. Кивнула, словно сама с собой соглашалась. Мягко, с затаенной нежностью оглядела Надюху, а голос остался ворчливым: – Ну, беги, егоза. Поди, заждались тебя.

Наигранной интонацией Надюху было не обмануть. Она обняла сухонькие плечи Давыдовны.

– Ты расскажешь о себе? – С обезоруживающей прямотой заглянула в пронзительные глаза.

– Тому – свой час…

Дома было непривычно тихо. В первый момент могло показаться, что никого нет. Развязывая кроссовки, Надя заметила, что на прежних местах стоит обувка Шпомеров. Дверь на кухню была плотно прикрыта. Голоса звучали тихо, приглушенно.

– Ну тише ты, не реви… – услышала Надя мягкий баритон отца.