Страница 31 из 98
Да, это правда - я это знаю, потому что один раз была в этом Сумильдене. Впрочем, об этом упоминать было не обязательно.
- К югу и к западу от Сумильдене начинаются болота, - продолжала Ньятенери, - и земля эта не нужна никому, кроме сборщиков тильгита.
Мы вопросительно уставились на нее. Она улыбнулась.
- Тильгит? Это такие болотные водоросли. Их собирают, сушат, толкут и варят из них премерзкую кашу, которая не дает умереть человеку с голоду до тех пор, пока он не почувствует, что лучше уж умереть с голоду, чем есть эту кашу. О, у нас в монастыре постные дни, когда вообще не едят, были чуть ли не праздником! Оттуда стоило сбежать из-за одного тильгита.
- А как оно называлось, то место? - спросила я. Ньятенери только развела руками и виновато улыбнулась. Тогда я спросила:
- И долго ты там прожила?
- Двадцать один год, - тихо ответила Ньятенери. - С девяти лет.
На мой следующий вопрос она ответила прежде, чем я успела его задать:
- Одиннадцать лет. Я скрываюсь от них уже одиннадцать лет.
Лукасса отхлебнула вина и скривилась, как котенок. И сказала:
- Не понимаю. Что же это за монастырь такой?
Ньятенери не ответила. Я сказала:
- Монастырь, который запрещает своим сестрам отрекаться от данных обетов. Бывают и такие.
Лис выполз из-под стола и свернулся в уголке, сверкая глазами из-под сонно опущенных век. Я продолжала:
- Но мне никогда не приходилось слышать, чтобы какой-то монастырь охотился за беглянкой в течение одиннадцати лет и тем более высылал ей вслед убийц.
Ньятенери открыла вторую бутылку, не глядя на меня, и я из вредности добавила:
- Надо сказать, немногого стоят преследователи, которые целых одиннадцать лет не могли отыскать свою жертву. Я бы нашла тебя самое большее за два года и знаю людей, которые управились бы и за год.
Конечно, это была чистой воды подначка, и Ньятенери, разумеется, сразу это поняла. Во всяком случае, она отхлебнула вина - щедро, по-солдатски, с размаху опустила бутылку на стол так, что вино выплеснулось из горлышка, и сказала, глядя в стену:
- Первые преследователи нашли меня раньше, чем через год. У нас в монастыре все самое лучшее.
Вот тут, надо признаться, у меня действительно отнялся язык. Ньятенери успела наполовину опорожнить вторую бутылку, прежде чем я наконец сумела спросить:
- Первые? Так что, были и другие?
На этот раз улыбка Ньятенери состарила ее на много лет.
- Перед этой были еще две команды. Они охотятся командой, и скрыться от них невозможно. Их надо убить.
Ее улыбка вцепилась в меня - вот так же, должно быть, улыбалась она толстому Каршу.
- А со временем - куда быстрее, чем ты думаешь, - в монастырь доходит весть, и тогда они высылают новую команду. До меня еще никому не удавалось пережить три команды. В монастыре будут очень недовольны.
Наступило продолжительное молчание. Я была слишком ошеломлена, чтобы задать следующий вопрос, и в конце концов его задала Лукасса:
- Но почему? Почему они непременно должны убить всякого, кто от них сбежал? Они бы не стали этого делать, если бы знали, что такое быть мертвым.
В ее голосе была мягкость, не имеющая ничего общего с жалостью. Мне и теперь страшно вспоминать об этом. А я до сих пор помню это, как наяву.
Ньятенери коснулась здоровой рукой руки Лукассы. Не пожала, не погладила - просто коснулась.
- Они-то, пожалуй, как раз знают, - сказала она. - Лучше многих. В том месте хранится слишком много знаний, слишком много тайн - и вот их-то они и не хотят выпускать наружу.
Лукасса открыла было рот, чтобы задать очередной вопрос, но Ньятенери опередила ее, рассмеявшись и дружески передразнив ее ребяческий тон:
- "Какие тайны, какие знания?" О, Лукасса, это великие тайны и мерзкие тайны, тайны королей и королев, священников и военачальников, советников и судей: тайны, которые способны сокрушить основания какого-нибудь храма, какой-нибудь империи, развязать одну войну и положить конец другой, заставить кого-то отречься от короны, кого-то покончить жизнь самоубийством, а еще кого-нибудь - уничтожить целый народ лишь затем, чтобы сохранить в тайне еще одну неприятную истину. Дурацкие, дурацкие тайны!
Она стукнула по столу другой рукой - не очень сильно, но достаточно, чтобы заставить ее стиснуть губы и чуточку побледнеть.
- Покажи-ка, - сказала я, но Ньятенери спрятала руку и продолжала говорить еще более ровным, чем прежде, тоном.
- Этот монастырь очень древний. Я даже не знаю, сколько ему веков. Люди там очень разные - и старые, и совсем юные, как я тогда. Единственное, что объединяет их всех, - это то, что каждый из них приносит с собой свои тайны. Каждый должен принести с собой хотя бы одну тайну, иначе тебя туда не примут.
- Тебе было девять лет, - сказала я. Я поймала ее взгляд и одновременно снова взяла ее руку. Кисть и запястье опухли и горели, но переломов вроде бы не было. Ньятенери прикрыла глаза, пока я ощупывала ее руку.
- У меня было достаточно тайн. Они были рады принять меня к себе, и... и мне тоже было хорошо там. Довольно долго. Набраться сил... многому научиться... Слушай, либо налей вина, либо отпусти руку! Это что, еще одно огородное заклинание?
- Да нет, не заклинание. Так делают на Южных островах, чтобы обмануть боль. Иногда у меня получается. Тебя ведь в монастыре тоже научили многому насчет боли, не так ли?
Ньятенери опорожнила свою кружку в два глотка.
- Еще до монастыря, - сказала она. И потом долго молчала - только все пила и пила, пока я занималась ее рукой. Лукасса села на кровати и смотрела на нас, давая отпить из своей кружки лису, когда думала, что я не вижу. Шорох ветвей за окном; снаружи, на лестнице, медленные шаги, грубый голос напевает морскую песню - какой-то моряк пошел спать. В комнате через одну от нашей святые люди, мужчина и женщина, напевают какой-то медленный антифон. Я эту молитву немного знаю.
- А почему ты сбежала?
Ее рука начала отзываться. Понятия не имею, почему эта островитянская штучка действует, и к тому же мне не очень нравится ощущение, как будто через мое тело перекачивают кипяток, хоть я и знаю, что это иллюзия. Но ведь действует же...
Ньятенери пожала плечами.