Страница 12 из 85
Лэнк подъехал к нависающему фасаду одного из домов, отличающемуся от других своими размерами.
Из его окон лился желтый свет. Из-за скрипа дверей я едва смог различить отдаленный, ритмичный стук генератора.
Брат произнес:
— Вот здесь мать и отец решили построить новый дом, Ати. Мы жили на другой стороне холма, где находилась ветеринарная лечебница, вверх по улице Франклина, помнишь?
Я хорошо помню эту дорогу, огибающую холм, прогулки по ней теплым солнечным днем, ветлечебницу с какофонией собачьего лая, кошачьего визга и специфическим запахом испражнений. По этому поводу ходила одна шутка — на карте города, продававшейся во всех киосках и маленьких магазинчиках, это место было обозначено как госпиталь для ветеранов, выстроенный церковью. Его аббревиатуру «Вет» неправильно интерпретировали. Мы обычно смеялись, подсматривали в окна приемного отделения и говорили о собаках, участвовавших в боях…
Лэнк подъехал к самому входу и выбрался из машины:
— Добро пожаловать домой, Ати.
Я рассматривал темный дом с квадратными окнами, откуда лился свет. Совсем незнакомый, чужой дом. Шагнув на посыпанную гравием дорожку, я напрягся. Удивительно, но чувствовал я себя не в своей тарелке, хотя знал, что родители находятся внутри, ожидая моего прихода. Что смогу сказать им после двадцатилетнего отсутствия, и что они смогут сказать мне?
От дома, там где, по моему предположению, должна была находиться дверь, отделилась тень, идущая по направлению ко мне. Подойдя ближе, она приобрела очертания высокой, стройной женщины с прямыми рыжевато-коричневыми волосами, окаймляющими лицо типичной провинциалки. Она была фактически одного роста со мной.
— Оддни? — прошептал я.
Женщина прильнула ко мне, сжав меня в объятиях, прижавшись лицом к шее.
— О боже, Атол… — В ее словах звучало неверие.
Обняв ее, я недоуменно спрашивал себя, неужели это моя сестра? Память услужливо рисовала картину юной девушки с сухими глазами без слез, которая попрощалась со мной тем летним днем и, взяв Алике за руку, увела ее, когда мне пришло время уезжать.
Оддни — это моя сестра, на восемнадцать месяцев младше меня, она помогала вспомнить мне полузабытые школьные предметы, которые я забыл за два года после Вторжения. Мы доверяли друг другу самые сокровенные тайны, она постоянно подшучивала над нашими общими знакомыми, одним словом, мы были очень близки.
Память сделала скачок назад — теперь я вспоминал себя восьмилетним мальчишкой, играющим под тентом с семилетней сестренкой. Стоял ясный солнечный день, лучи летнего солнца пробивались сквозь нашу палатку, освещая ее бело-голубым светом. Мы дурачились, переодевались в одежду друг друга, хихикали. Наверно, это продолжалось бы еще очень долго, если бы наши родители не застали нас однажды за этим занятием. Между собой они посмеялись, очевидно, вспоминая свои детские забавы.
И вот теперь, по прошествии стольких лет, я держал в объятиях худенькую, высокую женщину, свою сестру. И вновь чувство неловкости охватило меня — она начала плакать, горячие слезы оросили мой воротник.
— О боже, Атол…
Затем распахнулась дверь, хлынувший поток желтого света разогнал тьму. И члены моей семьи высыпали на улицу, толкая друг друга и оглашая воздух радостными криками.
— Добро пожаловать домой, — говорили они, — брат, сын, друг, дражайший Атол Моррисон!
Они радовались, а я удивлялся: «Кто эти люди?» Родственники повели меня в дом, крича все сразу, затем вдруг замолчали, снова заговорили. Комната была залита ярким светом, лившимся из множества лампочек; знакомых мне еще с детства. В ней находился большой и низкий ореховый стол, что моя прабабка подарила моим родителям на свадьбу полвека назад. На столе стояло много всяких блюд, издававших заманчивый, знакомый запах. Маленькая, не дающая покоя часть меня вдруг дала мне понять, что еда ждет блудного сына.
Не знаю, наверно, было бы лучше приехать без предупреждения, зайти, поздороваться невзначай, будто и не уезжал я никуда на двадцать лет, сказать: «Привет, ма, это твой сын Атол наконец прибыл домой…» Теперь на меня нахлынули глупые, смешные воспоминания детства, словно я никогда не воевал под чужим небом и холодными, злыми звездами. Мой отец за прошедшие два десятилетия практически не изменился: такой же высокий, крепкий, красивый…
Однако волосы слегка поредели, поседели, на лице появились морщинки, которых не было раньше, на поясе отложился жирок, которого в нашей семье во времена моей юности не имел никто.
А моя мать постарела — худая, поседевшая, с восковым лицом старушка. «Мои родители, — почему-то пришла мне в голову мысль, — похожи на двух стариков из старого романа…» Робкий внутренний голос прошептал мне, что им нет еще и восьмидесяти. Родители проживут еще не один год, но все равно они уже старики: Оддни и Лэнк — в среднем возрасте или даже пожилые.
Может, они ничего не скажут, может, даже не заметят, потому что я высок, силен, шрамы на лице и теле, как знаки отличия. Однако что это мелькнуло в глазах отца, — сомнение, страх? Старик было уже открыл рот, намереваясь спросить…
Но мать вдруг заплакала и обняла меня, сгладив напряжение, всхлипывая, говоря, как она скучала по мне, как боялась, когда я не писал, как чувствовала себя, когда матери других юношей и девушек, ушедших в легионы, шептались с ней… Ее чувства невозможно описать, когда однажды поездом, вдробу из серого пластика, прибыли останки Томми Уоткинса.
Тело оказалось настолько изуродованным, что никто не мог с уверенностью сказать, кому оно принадлежит.
А я помню, как этот парень умирал. Мы служили в одном полку, и Томми оказался единственным моим земляком. Уоткинс считался счастливчиком, был всегда весел и беззаботен. Полоса везения, как известно, всегда кончается. Осторожность — это единственное чувство, которое человек может контролировать и совершенствовать день ото дня. Мы долго мучились, исходя потом и ругательствами, пытаясь извлечь Уоткинса из-под обломков скалы, которая похоронила под собой его и еще трех солдат. Смерть этих людей результат неосторожности и беззаботности, в которой был виноват он сам Томми взорвал шахту, и этот взрыв оказался для четырех человек последним.
Я помню, как мы укладывали в гроб его останки, стояли около него, разглядывали кровавое месиво из переломанных костей: зубы, торчавшие из-под краснобелой массы, вырванные волосы, безволосый скальп…
«Прощай, Томми Уоткинс, — прошептал я, — тебе надо было быть осторожнее».
У меня всегда были друзья среди солдат — этого нельзя избежать. Я научился сближаться с мужчинами и женщинами, которые, казалось, заботятся лишь о себе, и отдаляться от счастливчиков. Никому не захочется оказаться рядом с ними в тот самый момент, когда удача отвернется от них.
Родственники, наконец, после объятий и поцелуев угомонились, и мы, сев за стол, принялись за жирного теленка.
Наконец-то дома…
Но что это мелькнуло в глазах матери? Страх? Я успокоил себя, сославшись на шрамы.
Позднее они отвели меня в мою комнату, находящуюся в дальнем конце дома. Окно выходило на холм; из него открывался вид старого города. Сейчас там было темно, ни единого огонька, лишь тусклый, холодный блеск звезд и тень деревьев. Родственники улыбнулись мне, осторожно закрыли дверь и оставили меня наедине со своими мыслями. Я стоял в комнате, как громадный призрак, окруженный вещами, когда-то мне принадлежавшими.
Вот спортивные кубки из школы Чепел Хилл, завоеванные мною непосредственно перед Вторжением.
На стене у кровати висела большая фотография кинозвезды в полный рост, которую я в четырнадцать лет использовал для маструбации. Новейшая технология, примененная для ее изготовления, создавала для находящегося перед картиной зрителя иллюзию присутствия рядом с лживым человеком. Я уже и имени-то этой девки не помню, только знаю, что родители рассердились, когда я выменял такую «дрянь» на свой лучший охотничий нож. Отец предупреждал меня, что я очень пожалею об этом, когда сядут батарейки, так как из-за проблем, возникших в связи с Вторжением и последовавшими за ним бедами, трудно будет достать новые.