Страница 63 из 80
Унковский задумался.
— А не подводный ли Костка человек? — спросил у Левко осторожный посол.
— Что ты, государь, что ты! Костка не в пример хозяину своему весьма простодушен, хитрости за ним никогда никакой не водилось.
— Как-то уж больно хорошо дело слаживается, просто не верится — до чего хорошо.
— Да ведь вот уж неделю брожу с пищалью безо всякого толку, возразил Левко, восторженный идущей в руки удачей.
— Ну, ин ладно, — попробуй, — согласился Унковский, и Левко убежал наряжаться к вечерней трапезе, твердо надеясь, что уж как-нибудь выберет момент и подсыплет яд в кубок ли, в тарелку ли супостату.
Левко решил прибежать пораньше и когда никого ещё за столом не будет, совершить задуманное. Однако, когда он пришел и Костя и Тимофей сидели за накрытым столом, и увидев его на пороге, тотчас же прервали начатый разговор.
Костя встал, радушно распростер объятия:
— Вот, Иван Васильевич, тот доброй человек, о коем мы с тобой только что речь вели, — произнес Костя, обращаясь к Анкудинову.
Тимоша встал, крепко пожал Левко руку, сказал:
— Сей человек мне знаком. Виделись мы не то у Адама Григорьевича Киселя, не то ещё у кого из панов.
Левко подтвердил — именно у Киселя, но добавлять, что не за столом, а всего лишь на подворье — не стал.
Сели за стол, выпили по одной чаре вина, по другой.
— Ты уж нас извиняй, что сидим запросто, без слуг. Дело у нас такое, что никто лишний знать о нем не должен, — сказал Костя.
— Не боярин я поди, — согласился Левко.
— Ну, и ладно, — сказал Тимоша и предложил выпить за здоровье гостя ещё по одной.
Левко заметно захмелел, но помнил твердо — зачем он здесь и что надлежит ему сделать. А гостеприимный хозяин и его веселый друг шутили да отшучивались, говорили да отговаривались, но о деле пока что ни слова не произносили.
Наконец Костя сказал Левко:
— Ты нас за простоту нашу прости. Однако ж когда ты пришел, мы о деле нашем не до конца договорили. И ты на нас обиды не имей, ежели мы в соседнюю горницу выйдем и там за недолгое время обо всем порешим.
— Что вы, господа хорошие, да нешто я боярин, — замахал руками Левко, радуясь великой удаче — остаться одному и все дело в момент завершить.
Тимофей, тяжело опираясь о стол, — «здорово, видать, захмелел», подумал Левко, — с трудом встал и, положив Косте руку на плечо, вышел из комнаты.
Левко трясущимися от нетерпения и страха руками достал маленькую — с ноготок — серебряную коробочку, открыл крышечку и высыпал белый порошок в кубок вору.
Плюхнувшись на лавку, Левко с тревогой стал ждать возвращения к столу Тимофея и Кости, нетерпеливо поглядывая на дверь, на стены, увешанные ятаганами да пищалями.
Наконец оба супостата появились и сели всяк на свое место. Тимоша налил вина: сначала Левко, потом Косте, после всех — себе.
— Ну, Левко, — сказал Тимоша, — задумали мы дело тайное, дело великое.
Левко весь превратился в слух, однако более всего не рассказа ждал ждал, когда выпьет супостат зелье.
Тимоша продолжал:
— Однако ж, по русскому обычаю, чтоб дело то успешно завершилось и не было у нас друг на друга ничего тайного, надобно нам перемениться кубками. Тимоша Костин кубок взял себе, — у Левко сердце едва не выскочило из горла, только успел подумать: «Ах, дурак, надо было обоим ворам зелья подсыпать!» — Косте подал кубок Левко — Левко покрылся холодной испариной, — а свой передвинул на край стола главному затейщику.
«Что же это, господи, — подумал Левко, — выходит я сам себя насмерть отравить должен?» И явственно услышал слова Пятихатки: «Я дам тебе сильного яду. От него не только волк, — медведь подохнет».
Ударом кулака Левко сбросил кубок на пол и выскочил за дверь быстрей, чем если б за ним гнались волки.
Когда он был уже у самых ворот, за спиной у него грянул выстрел, и он, не помня ничего, побежал вперед, круша плетни и путаясь в сухих будяках пустых осенних огородов.
Когда после этого Унковский ещё раз попытался уговорить Анкудинова встретиться с ним, он получил от Тимофея такое письмо:
«Всякий человек, как говорится в Евангелии, есть ложь. Однако же убийца, по Евангелию же, есть сатана, ибо не стоит во истине и истины нет в нем. Так и ты — человек, а не божий, так как поручал к убийству, прельщая очи убийцы мздой воровскою. Зачем же ты при свете ищешь тьму? И зачем теперь пишешь лукавые письма и в письмах этих ищешь сучок, а не чувствуешь бревна в глазах своих? Лечишь здорового, а сам слеп, учить правым путем ходить, а сам идешь кривой дорогой, как слепец без поводыря… А теперь обидчик, обидь еще, лжец и убийца убивай еще; клеветник, клевещи еще; будет час и не минет месть тебя».
Обо всем случившемся Выговской немедля донес гетману, накануне вернувшемуся в Чигирин из похода на волохов.
Гетман готовился к празднику: он женил своего старшего сына Тимофея на дочери волошского господаря и со дня на день ждал послов, которые ехали с просьбой об этом.
13 октября сватовство началось и Тимоша вместе с Выговским и ещё двумя десятками самых близких гетману людей был приглашен Хмельницким к столу. Московского посла гетман к столу не позвал и видеться с ним не захотел, отговорившись тем, что занят де подготовкой к свадьбе сына. Однако Ивану Выговскому сказал истину — пусть знает, что своевольства гетман ни от кого не потерпит, пусть это будет хотя бы и сам царь, а не просто царский посол.
Сватовство успешно завершилось и волошские послы уехали обратно, когда в Чигирин приехал из Мунтянской земли старец Арсений. Он ехал в Москву и вез с собою, среди прочих бумаг, грамоту к гетману. Была та грамота писана на александрийской бумаге, с вислою печатью красного воска, с собственноручною подписью святейшего. И в той грамоте потонку говорилось и о тимошином воровском странстве.
Арсений хотел вручить патриаршую грамоту в собственные руки гетмана, но Иван Выговской сказал, что мимо него ни один посол к Хмельницкому не ходит и прежде он, генеральный писарь, должен сию грамоту прочесть.
Арсений стоял на своем, но затем ему сказали, что гетман уехал на хутор Суботов и скоро обратно не будет.
Тогда, покорно вздохнув, он отдал грамоту Выговскому и стал ждать.
Гетман приехал неожиданно скоро.
9 ноября он пришел к старцу. Арсений заметил, что Хмельницкий раздражен и зол.
Не слушая старца, небрежно отодвинув патриаршую грамоту в сторону, гетман сказал:
— Царь не хочет воевать за Украину. Он говорит, что не может порушить клятву, данную полякам. Но ведь папа разрешает католикам нарушать договоры и клятвы, заключенные ими с магометанцами и православными, а царь, если бы хотел, мог бы получить разрешение от четырех вселенских патриархов не соблюдать клятв, данных католикам. Однако царь этого не делает, а патриархи, — Хмельницкий с брезгливой миной на лице повел рукой в сторону грамоты, — делают не то, что бы им следовало.
«Ох и горд ты, пан гетман, — подумал старец Арсений, — а давно ли слезы умиления видел я в твоих глазах, когда встречал тебя у Святой Софии кир Паисий».
И с тем гетман пошел из покоев старца. У порога Хмельницкий приостановился и добавил:
— А что патриарх писал с тобою о Шуйском, чтоб отослать его к царю, то у нас такого не повелось, хотя б он и самого короля забил. Из Сечи выдачи нет.
Однако ещё через два дня Иван Выговской позвал старца к себе и сказал ему:
— Отче, вот грамота моя к пресветлому государю Алексею Михайловичу. Подписана сия грамота паном гетманом и в ней государю ведомо учиняется, что пан гетман ради любви к государю и ради союза и мира меж нашими странами повелел того человека, что называет себя Шуйским, из своей земли выслать и нигде тому человеку в казачьих городах не жить.
Старец поклонился, вздохнул смиренно, но за талую малую малость даже спасибо не сказав, вышел вон.
А в обед призвал Арсений к своему столу подписка, синеглазого хлопчика, что писал путевые, отпускные, опасные да проезжие грамоты, и спросил: