Семнадцатый самозванец

Варавва умолк и неспешно пошел к двери.

Тимоша проводил его глазами, но не заметил, как старец переступил порог и не слышал, как растворилась и затворилась дверь.

Он не то спал, не то бодрствовал, когда во мрак и смертный холод подвала вошли люди с оружием и фонарями.

— А ну, вставайте! — крикнул начальный из них громко и грубо, и Тимоша с Костей, поддерживая друг друга, поднялись и шатаясь побрели в серый просвет двери.

…Было раннее утро 31 декабря 1653 года. В зыбких и холодных предрассветных сумерках чернели сани с установленной в конце перекладиной. На Тимошу и Костю надели сотканные из черного рядна балахоны. Тимошу взвели на сани. Чтоб не упал — руки привязали к перекладине. Косте накинули на шею веревку и босого погнали по снегу вслед за санями. Рядом с Тимошвй, с двух сторон встали палачи. На красные их рубахи были накинуты легкие кожушки.

Кони дернули, сани покатились.

Тимоша вдохнул грудью свежий холодный воздух. По Москве начинали перекликаться охрипшие на холоду петухи. Тимоша вскинул голову. С края на край неба тянулась широкая звездная полоса — Млечного пути. Чуть розовел край неба и в глубокой темной синеве начинал тонуть золотой месяц. Тимоша вспомнил: небо и звезды, и месяц, и радостный петушиный крик. И вспомнил себя — маленького — счастливого — бегущего от сарая к дому. И перед глазами его встали попавшие ему навстречу муравьи — два красных и один черный. И живой явью увидел он себя — сильного и справедливого, не давшего двум красным одолеть одного — черного.

И вспомнив, повел глазами.

Палачи, сбросив кожушки, стояли возле него в красных рубахах. А он в черном рядне, распятый, стоял меж ними, и не было никого, кто мог бы помочь ему.

Ранние белые дымы тянулись в небо. Редкие прохожие, увидев страшные сани, срывали с голов драные шапки и треухи, испуганно тараща глаза и мелко, быстро крестясь. Лица у всех были невеселые, и в памяти у Тимоши всплыло: «И помрачатся смотрящие в окно». «Откуда это? В какое окно?» подумал он, удивляясь и понимая, что совсем не ко времени все это. Но память, независимо ни от чего, вдруг стала нанизывать одну на другую строки из книги древнего мудреца Екклесиаста.

И Тимоша, закрыв глаза, беззвучно, одними губами стад шептать: «И помрачатся смотрящие в окно, ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы — доколе не порвалась серебряная цепочка и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника, и не обрушилось колесо над колодезем…»

Сани остановились. И Тимоша открыл глаза и, поглядев вперед, увидел высокий деревянный помост. Но прежде чем сойти с саней и подняться по ступеням, сухими и ласковыми, и испрашивающими прощения глазами взглянул на друга своего Костю и, не чувствуя боли, пошел обожженными ступнями наверх, к черной плахе с воткнутым в неё топором.

Эпилог Зимой 1661 года в Кремле, в толпе, стоявшей у патриаршего собора, появился статный мужик с курчавящейся бородкой. Из открытых дверей доносилось благолепное, ангелоподобное пение и грозный левиафанов рык протодиакона: «Подьячему Новой Четверти — Тимошке Анкудинову — анафема!» Наклонившись к седовласому, ясоглазому — по всему видать книжному человеку — спросил мужик тихо:

— Кто таков — Анкудинов?

— Великий еретик!

А мужик спросил снова:

— И все же, за что его так-то — анафеме?

Старец удивился:

— Нешто не знаешь, сколь уже лет анафемствуют Тимошку — злого еретика, продавшего и церковь, и государя, и именовавшего себя — облыжно князем Шуйским.

Мужик, тряхнув кудрями, спросил снова:

— Ты, дедушко, не гневись — издалека я, с Соловков иду, а сам — с Дону, и всего того, о чем ты баишь — не ведаю.

— А пошто это тебе, парень?

Мужик весело блеснул ровными, крепкими зубами.

— Любопытен я, дедушко, до всего, что вижу.

— А как звать-то тебя, любопытный?

— Стенькой, — ответил мужик. — А по батьке — Разей.

— По-московски, значит, будет Разин, — сказал старик.

— По-московски — Степан Тимофеевич Разин, — согласно подтвердил парень.

И встал, отринутый богом и людьми, Тимофей Демьянов сын Анкудинов в ряд с ворами и ересиархами, от имен которых в смертном страхе обмирало не одно сердце, ибо перед ним поминали первого самозванца — Гришку Отрепьева, а сразу же за ним вероучителя раскола протопопа Аввакума.

А следом шли Стенька Разин и Ивашка Мазепа, и Емелька Пугачев — позор России и её бесмертная слава. А он, Тимофей Анкудинов, не стал славой России, но не стал и её позором. Он не был Разиным, но не был и Мазепой. Он шел за светом и хотел рукою коснуться истины. Он умер задолго до рассвета, не в сумерках даже — в глубокой тьме.

Он хотел познать истину, чтобы истина сделала его свободным, а он, принеся её людям, сделал бы свободными и их. И разве не был он горящей свечой на крестном пути рода человеческого к истине?