Страница 7 из 12
Я открыл книгу на первой странице и тотчас неизвестные мелкие насекомые, слегка вытянутые, как капли черной ртути брызнули в разные стороны. В порыве отвращения я бросил книгу на пол, и уже хотел направиться к двери, как нечто интересное привлекло мое внимание к одной из полок стеллажа. Я пригляделся, – вот и человеческий череп (как же без него?), потемневший до грязно-коричневого цвета. Местный анастезиолог был, как видно, коллекционером не без странностей. Рядом с черепом стояла банка с мутной жидкостью литра на три. В банке, конечно же, – заспиртованный уродец; очертания его трудно было разглядеть. Затем еще один в банке, затем еще. А вот баночка побольше. В ней целая голова тоже, видимо, урода какого-нибудь. Эта банка располагалась на полке прямо напротив моего лица. Я остановился, не мог дальше идти, совсем оцепенел, а мой взгляд уперся в глаза этой заспиртованной головы, которые были открыты и, казалось, смотрели на меня совершенно осмысленно. Проклятые транквилизаторы, или как их там! Видно под их остаточном воздействии мне мерещилось, что веки этой головы медленно закрылись, а потом опять открылись! Я вовсе даже и не содрогнулся внутренне, глядя на все это, я был словно под гипнозом, а хладнокровность, напротив, возрастала. Я понимал, что наверное включились какие-то скрытые внутренние ресурсы нервной системы. А взгляд головы-экспоната смотрел на меня так, будто намерен был удержать любой ценой мое внимание. Будто для меня предназначалась жизненно важная информация. Да, жизненно важная… какая же она может быть еще? Смертно важная… И эта безумная фраза: «смертно важная информация» так и привязалась ко мне. Я оставил голову как есть и направился к двери, все повторяя как зомби: «смертно важная информация…» Больше не было никаких мыслей в голове.
В длинном коридоре было темно, но вдали слабо маячил свет. Наверное там располагалось окно. Я пошел в этом направлении. Под ногами были доски и они адски скрипели. Очертания оконного проема в конце коридора становились отчетливее. Призрачный свет струился словно дым. На душе становилось спокойнее, и способность здраво рассуждать постепенно возвращалась ко мне.
«Что за странная клиника? Насколько нужно быть проклятым богом и людьми, чтобы здесь оказаться? Где меня нашли, на какой свалке? Если бы я не был в бессознательном состоянии, и лишен способности к сопротивлению, то вряд ли согласился быть доставленным в эту клоаку. И что же все таки произошло со мной? Неужели полет на испытательной капсуле был вовсе не сон, и я просто потерпел крушение? Может быть капсула упала в море, и я пошел ко дну, но меня выловили, и вернули к жизни?
Как хорошо было летать в испытательной капсуле, и парить в свободном полете над морскими волнами! Я не хотел, чтобы это был сон. Я ведь помнил целую жизнь, помнил длинную вереницу эпизодов этой своей прекрасной жизни пилота – испытателя летающих капсул. Я помнил, как я много раз летал, много раз удачно приземлялся. Без особого труда я мог воспроизвести картины того сказочного и счастливого «мира испытательных полетов», завораживающие своей красотой ландшафты, небесные выси и подводные чудеса. Все это вспоминалось мне невероятно красивым, несмотря на то, что Сномир не был богат цветовыми оттенками, основной тон в нем был приближен больше к серым тонам. Но фантастические свечения в атмосфере и в воде компенсировали этот недостаток с лихвой. Здесь же, в этой мерзкой клинике, после пробуждения и возвращения в сознание, я ничего не могу вспомнить о своей прошлой жизни. Но лучше сейчас не думать об этом. Лучше все таки найти врача и забыть об этой крысе-уборщице. «И все будет хорошо. Все будет очень даже хорошо.»
Я осторожно продвигался вперед, и вдруг послышались голоса. Зашелестели, будто в руках оберточная бумага, и эхом прокатились по всему коридору. Я замер на месте, как палочник, как богомол, почуявший опасность. Метрах в трех впереди приоткрылась дверь, видимо кто-то собирался выйти в коридор, но задержался на пороге. Голоса что-то обсуждали. Отчетливо донеслось что-то вроде: «надо определиться с ним… надо заняться вплотную… матерьял подходящий…»
Шелест голосов был невыносимо мерзкий. А говорили, конечно же, обо мне, я в этом не сомневался. Я стал пятиться назад, раздумывая, что предпринять. Не хотелось мне почему-то встречаться ни с кем из персонала. Глаза стали привыкать к темноте, и я разглядел справа очертания какой-то двери. Осторожно, стараясь не производить и малейшего шума, приблизился к этой двери, взялся за ручку, допотопную какую-то, в виде металлической скобы, покрытой остатками старой краски, потрескавшейся от времени и вздыбившейся, словно перья вороны на морозе. Потянул за эту ручку, дверь и открылась. За дверью оказался лестничный марш и я стал спускаться по лестнице вниз, стараясь не держаться за перила. Спускался долго, пока лестница не кончилась. Дверь внизу была заперта и выйти на свет божий мне не удалось. Тогда я решил подняться на этаж выше и искать другую лестницу, которая могла привести к выходу. Этажом выше тоже было темно.
Я крался по коридору яко тать в ночи. Впереди замаячила тень. Кто-то двигался мне навстречу почти без звука. Я прижался к стене и почти слился с ней, стал рельефом. Мимо неслышимо и почти невесомо, словно призрак, проследовал похоже что санитар, потому что был он в сером халате и сером колпаке. Лица его я не успел разглядеть. Перед собой он катил кушетку на колесиках, на которой кто-то лежал, с головой накрытый простыней.
Санитар не заметил меня, был как сомнабула, и его почему-то не волновало отсутствие освещения. Когда призрак растаял во мраке коридора, я двинулся дальше на поиски выхода. Слабая полоска света на полу обозначила дверь. Я осторожно приоткрал эту дверь и заглянул внутрь. Это было довольно просторное помещение, освещенное очень слабо. Просматривались какие-то лежанки, не то кушетки, не то кровати, на которых находились люди. Эти койко-места располагались в несколько рядов и уходили далеко, до самой противоположной стены, где освещения вообще никакого не было, и все утопало во мгле.
Однако большой черный проем в стене все же просматривался. Я решил пересечь это помещение, чем-то похожее на зал ожидания, наверное потому, что потолок был очень высоким. Я шел мимо двух рядов с лежанками. Не все пассажиры мрачного «транзитного зала» лежали на своих кушетках ничком, то ли спали, то ли находились в забытье. Некоторые сидели, закутавшись в убогие одеяла тусклых тонов. Один из них, в левом ряду, молодой еще парень, но с изможденным лицом наркомана последней стадии, накинув одеяло на голову, сидел на своей лежанке, подобрав ноги под себя, раскачивался монотонно вперед-назад, и безучастно смотрел на меня. Под глазами зияли черные круги. Он что-то еще нашептывал серыми иссохшими губами. Далее лежала старушка под капельницей и смотрела в потолок, вернее в безбрежное темное пространство над головой, будто видела там, в вышине, медленно парящих птиц божьих. На лице у нее было написано, что лежит она здесь так давно, что не только никто уже не ждет, но она даже и не помнит, кого и ждать. Капельница у нее тоже была липовая, как и уменя в реанимационной, и являла собой, как и большинство предметов здесь, часть бессмысленного антуража, элемент декорации, которая обычно бывает лишней на сцене. На следующей лежанке сидело существо женского пола, девушка молодая совсем, но с идиотским лицом. Она держала на руках, запеленутого прямо с головой в какую-то серую тряпку ребенка и заискивающе, с бессмысленной улыбкой, смотрела на меня. Мой же взгляд был прикован к ребенку на руках. Разве он там еще не задохнулся? А если и так, то насколько давно? А безумная мамаша так и заглядывала мне в лицо, пока я не ушел на безопасное расстояние.
Кого здесь только не было! Был и священник, который сидел в рясе и вязал на спицах, не смотря на полную темень. На меня посмотрел очень осмысленно и даже понимающе. Но ничего мне не сказал, будто был уверен, что я и сам все понимаю, и пришел занять здесь свое место. Были двое раненых прямо с передовой, которые сидели на одной лежанке, перебентованные серыми бинтами, засохшими от времени и хлебали какую-то похлебку из одного котелка. Я присмотрелся и обнаружил, что нет никакой похлебки, а ко рту они подносят пустые ложки. Движения их рук были медленные, однообразные и, видимо, нескончаемы. Были и взрослые и дети и старики. Многих я не мог разглядеть, поскольку они лежали с головой накрывшись одеялами. Не понятно было, все ли из них живы.