Страница 11 из 12
Я смотрел на картины. Я их разглядывал, хотя и старался глубоко в них не погружаться.
Справа на стене меня поразил пейзаж, выполненный акварелью, небольшого размера, очень простой по композиции. Покосившийся деревянный ветхий домишко сиротливо притулился в ненастную погоду под деревом, почерневшим от дождей, согбенном, скрюченным и уже полностью лишенном листьев. На ветке сидела ворона, сжавшаяся в комок, ощетинившаяся перьями в ответ на порывы промозглого ветра и уколы ледяного ноябрьского дождя, но не куда не спешащая улететь, будто мир закончился и приюта не сыскать нигде: ни в небе не на земле.
Домишко – совсем потерянный, и тяжело придавленный безжалостным космосом. Может быть тело его обитателя еще лежало на старом диване под пледом, но душа уже испытала свободу полета, и поднялась над домишком, над деревом и над вороной. Душа кружила вокруг и даже пролетала прямо над трубой, сковозь дым, разрываемый в клочки злым ветром, но не чуяла ни гари, ни едкого дыма, ни ранящего дождя. Душа не знала, возвращаться ли ей под плед к брошенному телу, либо продолжить свое существование в блужданиях и приключениях свободного полета…
Эта картина отличалась от других, и позволила мне на время согласиться с возможностью существования остальных, и даже бегло осмотреть их. Заполнилась еще картина, вернее черно-белый рисунок, на котором изображены были люди, разгуливающие парами; головы у них были отрезаны и лежали на детских колясках, которые эти пары чинно катили перед собой. Это было напрочь больное, но все же остроумие. Так я тогда подумал и сам ужаснулся своим мыслям. Я сплюнул и выругал себя за то, что стал разглядывать этот рисунок. Дальше шли все сплошь картины подобного содержания.
Одна картина сильно привлекла мое внимание и я остановился перед ней, чтобы повнимательнее ее рассмотреть. Что-то знакомое для меня было в этом изображении. Я не сразу понял, что неизвестный и несомненно душевнобольной художник запечатлел какую-то древнюю пытку. Человек был спиной прикреплен к какому то странному станку. Два больших колеса справа и слева сообщали, повидимому, импульс всему механизму. Колеса крутили два человека облаченных в странные халаты, опоясаные широкими ремнями, бритые наголо, и с лицами, выражение которых трудно было прочитать; непонятные, неизвестные для нормального человека чувства и мысли были отражены на них. Я разглядывал подробности этой картины, которые были приведены художником с маниакальной дотошностью, и уже не сомневался, что передо мной изображение древней пытки, заключающейся в вытягивании жил.
Именно этот процесс я наблюдал в помещении морга. Я не мог оторвать взгляд от картины и чувствовал, что тело мое замерло и наливается тяжестью окаменения. В то же самое время, боковым зрением, я видел, что несколько впереди по этой же стене, к одной из картин подошол какой-то человек, остановился и молча стал разглядывать картину. И продолжалось так минуты две, пока я не пришел в себя. Я стал рассматривать этого человека. Это был тот монах, или кто он там на самом деле. Волосы его были заплетены в косу, достающую до пояса. Но одет он был не в рясу, а скорее в черный халат, напоминающий в кимоно. Руки он сложил на груди. Я мог наконец разглядеть, что он был высок, поболее метра восмидесяти, и сложен ладно: крепко и атлетически. От всей его фигуры, при всем при этом, веяло невероятным спокойствием; я даже стал слышать биение своего сердца, настолько неуравновешенным было мое состояние, если соизмерять по контрасту.
Я направился к нему, ибо он тянул к себе как магнит. Он даже не посмотрел на меня, как бы приглашая вместе с ним смотреть на картину. Я стал рядом с ним. Картина была сравнительно большого размера, примерно восемьдесят сантиметров в высоту и метр в длину. Это был ландшафт в духе голландского возрождения. В центре композиции возвышалась башня, напоминающая башни с картин Брейгеля старшего. Полуразрушенную вавилонскую башню.
Башня стояла на холме, возвышаясь над городом, на этом холме и у подножия его расположенном, а далее простирался океан. Над входом в башню была надпись: «Аттракцион Сикки». Я вспомнил надпись на корешке книги, которую я видел в реамационной. Монах посмотрел на меня взглядом, в котором едва замечалась усмешка и вопрос: ты все понял? Кивком головы он дал понять, что пора двигаться дальше в направлении звучащего оркестра. Заунывный скрежет настраиваемых инструментов сопровождал просмотр безумных картин и точно соответствовал их содержанию.
Монах направился к выходу из «галереи искусств», до которого оставалось уже не более пяти метров. Я последовал за ним. Оставшиеся картины уже не привлекали внимания, как будто целью нашей экскурсии было единственно ознакомление с изображением «Аттракциона Сикки».
Монах приоткрыл дверь, слегка отстранившись, словно намереваясь позволить свободно проявиться всему тайному, что дверь могла скрывать. Но за дверью никого не было, лишь плотный сгусток звуков ворвался в холл. Я вспомнил, как в детстве в первый раз пришел в оперный театр, и почувствовал приятный озноб от звуков настраивающегося оркестра.
Это был хороший знак – память вновь подавала сигналы. Я уже знал о себе кое-что. Знал, что в прошлой жизни я разбирался в музыкальных инструментах, и был прекрасно осведомлен о творчестве художника Питера Брейгеля старшего.
глава 10
Монах жестом призвал меня следовать за ним, и мы вошли на балкон концертного зала. На балконе никого не было. Мы расположились на стульях с потертой красной обивкой, и получили хороший обзор зала. Пара софитов сверху освещали только авансцену, зал был погружен в полумрак. Мы были в контражуре и снизу невидимы. Однако людей в первых трех рядах видно было достаточно хорошо. Все внимание сразу было притянуто странным оркестром на сцене. Хотя, судя по количественному составу – всего двенадцать человек, – это был скорее ансамбль. Однако, по интенсивности звучания оркестру он не уступал.
Музыканты ансамбля сидели на стульях, расположенных в одну линию, согнутую полукругом. Это были примечательного вида господа. Фраков на них не было, а по серым стандартным халатам определялась их принадлежность к контингенту пациентов (или же заключенных) данного учреждения. На мне был точно такой же халат. Даже не вглядываясь в их лица можно было уловить общую для всех ауру погруженности в процесс, степень которой намного превосходила в подобных случаях необходимую. Каждый из них производил впечатление как минимум безнадежного аутиста, и присутствие его тела здесь и сейчас на этой сцене выглядело до безобразия нелепым, механистичным и лишенным всяческих признаков присутствия души, поскольку душа слишком далеко в своих спасительных мирах находилась и с окружающими обстоятельствами ни в какое соприкосновение не входила. Умалишенные и бездушные биороботы двигались дико, неуклюже, иногда порывисто и судорожно, как восставшие из ада зомби и те мертвые мученики, распятые на адском агрегате по вытягиванию жил. Но в данном случае жилы вытягивались из тех, кто слушал ту потустороннюю какафонию, которая возникала в результате игры этого зомби ансамбля. Такое не под силу воспроизвести ни одному фри джаз бэнду (вот что еще я оказывается знаю!) Как бы он ни старался. И это было только начало. Всего лишь настройка. Вскоре ансамбль утих, приготовляясь видимо начать уже самое произведение. Один музыкант, отняв смычок от струн своей уродливой виолончели, вдруг бросил прямо на меня, сверкнувший в лучах софитов, свой невыносимый взгляд безумной лошади, и широко улыбнулся лошадиной же улыбкой. Возвращались в реальность и другие участники ансамбля. Некоторые из них тоже заулыбались в отталкивающей наивности безумия. Это были разные существа, оприходованные грубой печатью диффективной индивидуальности, хотя и в чем-то неуловимо схожие, как дауны. (Тут в моей памяти на мгновение вспыхнул и тихо погас образ одного действительно дауна, играющего на маракасах в оркестре на летней танцплощадке. Его наивные услуги использовались, видимо, для утехи публики, и в порыве преодолеть скуку однообразия программы, исполняемой годами и почти без изменений. И я решительно не знаю, какую пользу можно извлечь из этой отрыжки покалеченной памяти, но пока, так в скобках, и оставлю впрок, на всякий случай. Вдруг потом придется составлять из осколков целостную картину прошлого.)