Другая Музыка

Лента медленно двигалась. Вот какой-то большой предмет приблизился ко мне. С удивлением я распознал в нем нечто похожее на контрабас. Сделан он был грубо. Весь обшит кусками кожи. Много мелких элементов, колки, например, удерживающие струны, лады на грифе, изготовлены из натуральной, по видимому кости. И кость эта была вряд ли слоновая…

Я оперся руками о край движущейся ленты и лег на нее рядом с контрабасом. Но почему-то оказался на другой его стороне, ближе к противоположному краю ленты. Из памяти стерлись те фрагменты реальности, в которых я перемещался через контрабас. Или опползал его вокруг, чего не помню. Видно я находился на грани потери сознания. Да и чертовы транквилизаторы, наверное, все еще давали о себе знать. Я помнил только, что невероятно хотелось поскорей оказаться за контрабасом, залечь за него, как за надежное укрепление в бою, и чтобы никто меня не смог увидеть. И инстинктивный порыв бросил мое тело, как призрачную тень туда, куда необходимо было, затмив способность разума протоколировать все мелкие фазы действия. Я мышью затаился, остановив дыхание и самое сердце, пока лента конвеера, по пути повернув два раза на девяносто градусов, не унесла меня в глубь адского цеха, в совсем почти неосвещенную его часть. И когда я оказался совсем близко к кирпичной неоштукатуренной стене, то обнаружил, что лента уходит в черный квадратный проем куда-то в неизвестное пространство. Но видимо, я истратил весь свой волевой потенциал на данный момент, поэтому впал в ступор и не мог принять никакого решения. Когда до черного проема в стене оставалось не меньше метра, и я уже смирился с неизбежностью быть поглощенным надвигающимся зевом тьмы и неизвестности, чьи-то сильные руки стащили меня на бетонный пол. Я открыл глаза и увидел перед собой знакомое уже лицо, с приложенным к губам указательным пальцем.

Все пять чувств у меня будто отключились, ничего ни ощущать, ни воспроизводить никаких сигналов в качестве обратной связи я был не в состоянии, и только наблюдатель, который есть в каждом человеке и никогда не дремлет, отстраненно воспринимал происходящее.

На лице моего спасителя была аккуратная невеликая борода с небольшой сединой и, пронзительно успокаивающие, серые глаза. Это был тот самый священник, который занимался вязанием в «зале ожидания». Я не мог рассуждать о том, как он здесь мог оказаться, и именно в этот важный момент, я просто воспринимал все как должное. Священник слегка тряхнул меня, взяв за плечи и движением головы приказал следовать за ним.

Пригнувшись, мы пошли вдоль стены, и скоро попали на лестницу, уводящую вниз. Лестница была в один проем, и упиралась в квадратную площадку со стороной не более трех метров. Здесь находилась дверь, тоже обшитая лоскутами кожи. Священник толкнул эту дверь ногой, и мы проникли в узкий коридор, который вообще не освещался, и двинулись по нему.

Он – впереди, а я – за ним, стараясь не отставать ни на шаг.

глава 9

Коридор вел себя, как ход лабиринта: поворачивал бессчетное количество раз. Священник не зажигал ни фонаря, ни лучины какой, ни факела. Он будто видел в темноте, – настолько уверенно шел вперед. Мои глаза постепенно привыкали к темноте, и я начал различать темное пятно фигуры священника. Через некоторое время и стены стали просматриваться. Это был узкий коридорчик с низким потолком. По обеим сторонам прямо под потолком тянулись трубы, с которых во многих местах свисали клочья обмотки, и иногда казалось, что и шевелился кто-то, может быть крысы.

Впереди нас появились тени наших фигур. Они менялись в рамерах и трепетали, словно от порывов ветра. Кто-то преследовал нас, и нацелил нам в спины лучи фонарей. Мы прибавили, и почти перешли на бег. Справа попалась дверь, и священник открыл ее. Взял меня твердою рукою за шкирку, как напаскудившего кота и потянул к двери. Вытолккнул за дверь и сказал совершенно бесстрастным голосом: «Не жди меня. Отваливай». А сам опять нырнул в черноту обратно и резко захлопнул за собой дверь. Его действия и звучание голоса гипнотизировали, но я продолжал уносить ноги, для чего кинулся на лестницу, которая кстати оказалась здесь, да еще была освещена тусклым светом допотопных ламп, покрытых сначала белыми матовыми колпаками, а поверх и черными кружевами неизбежной паутины.

Преодолев несколько пролетов лестницы и проникнув в первую попавшуюся приоткрытую дверь, я оказался в коридоре клиники, тоже тускло, но все же освещенном. Направился вперед, минуя двери кабинетов или больничных палат. А может быть и камер пыток, и дьявольских лабораторий, во всяком случае, я шел мимо них с внутренней мольбой: только бы не одна из них не открылась. Этого не происходило и я опять привычно блуждал по лабиринту, надеясь, что ситуация как-то сама собой изменится в лучшую сторону.

Я думал о проводнике-священнике. «Кто он такой», – спрашивал я себя, но я не имел душевных ресурсов, чтобы ломать голову над ответом. Кто надо. Тем более, я не знал, ответа на самый фундаментальный вопрос: кто я сам? Моя система памяти пришла в негодность. Материнская плата полетела. Только, непонятно зачем, остались файлы, в которых надежно покоилась информация об «испытательных полетах».

Я стал с удовольствием вспоминать свою волшебную капсулу. Она могла испариться в самый неподходящий момент и оставить меня в свободном парении, созерцающим неповторимые ландшафты сномира, а затем вновь материализоваться в каком нибудь измененном виде. Но самым притягательным был каскад ощущений свободного парения, в котором можно было довольно искусно лавировать в воздушных потоках, менять высоту полета, а так же набирать скорость до тех пределов, которые сам способен перенести. Сладостное чувство настоящей свободы! Вот бы здесь поиметь тех возможностей хотя бы малую толику. Хорошо, что я помню об этих снах. Иначе вряд ли я бы смог сохранять остатки разума и самообладания в почти безысходном положении, в которое некая неумолимая сила вколотила меня одним жестоким ударом, каким железный молот вбивает дюбель в бетонную стену по самую шляпку.

Я шел по темному коридору почти уже бесцельно, лишь бы куда-то двигаться. Из самой глубины темного чрева этого адского строения доносились звуки, напоминающие музыкальные. Как будто настраивался симфонический оркестр. Кто-то пробовал на звук смычком струны. Звуки были похожи на виолончельные, хотя возможно, что это был контрабас. Скрипучие и заунывные были эти звуки, но все же узнаваемые. Также доносились отдельные гулкие раскаты барабанных палок с мягкими набалдажниками-глушителями, слегка прогуливающимися по звучным кожаным поверхностям барабанов разных диаметров. Мурашки пробежали у меня по спине: все эти звуки и пугали и манили одновременно. Оказывается и такая жизнь здесь существует? Скорее всего кто-то проверяет на качество звучания те дикие инструменты, которые я видел в подвале. В одних заведениях психи тапочки шьют, а здесь, видимо, далеко пошли по пути побочной коммерции: целую производственную линию наладили, подключив все ресурсы человеческие, по безотходному методу, как на живодерне. Очень весело.

Я шел навстречу звукам. Пространство, будто повинуясь моему сильному желанию его преодолеть, вдруг сформировалось таким удобным образом, что долго по коридорам мне блуждать не пришлось. Передо мной возник вход в некий холл, который был проходным, более менее освещен, и вел он как раз туда, где звучала музыка, вернее звучал настраивающийся оркестр. Звуки были все отчетливее и громче. Осталось миновать только этот холл, вход в который даже никакая дверь не преграждала, только вывеска висела, грубо, сугубо одной лишь черной краской начертанная, видимо, плакатными перьями. Надпись гласила не более не менее как: «Галерея искусств».

Ну что ж, выходит, что экскурсия продолжается.

Я пошел через эту галерею навстречу звукам неведомового оркестра. На стенах «галереи искуств» висели картины от которых сразу же обдало волной странной, непривычной энергии, не просто мрачной, но совсем какой-то чуждой, самозатворенной, будто бы авторы и не помышляли найти понимание у зрителя, более того, последний повидимому и не предполагался. Сгустки душевной муки и затхлой безысходности, превращенные в больные, искаженные образы, с использованием немыслимых сочетаний цвета и линиий, так и вопиели со стен! Даже пейзажи не оставляли уголка для живой, откликающейся души. Душа здесь уже и не молила о выходе, об исходе и спасении. Она молча, безлико и безответно блуждала в лабиринте навязчивых и непроницаемых иллюзий, в свинцовом тумане погибели и безотрадности. Порой и безобразное пленяет, но эти картины вызывали только содрогание душевное, и отвращение из за полнейшего отсутствия каких бы-то ни было точек соприкосновения с неизлечимо больным духом породившим сие.