'След лисицы'

Васька смотрел на него, удивленно приоткрыв рот.

Потом они все трое поехали на автобазу.

По дороге Виталий сказал:

- Учти, извиниться перед Баранниковым придется.

В кабинет к Баранникову зашли Виталий, Сахаров и секретарь комитета комсомола автобазы. Васька остался ждать за дверью.

Как ни странно, но Баранников на этот раз не грохотал. Он взял заявление и обещал рассмотреть его. Причем сказал он это таким мирным тоном, что всем стало ясно: дело улажено.

Так Виталий через минуту и сообщил ошалевшему Ваське.

С автобазы все разъехались в разные стороны.

Виталий спешил, боясь не застать Цветкова. Настроение было счастливо-приподнятое. Ведь нет большей радости, чем сознавать, что в чем-то большом, решающем помог другому человеку, помог не словами, не пустым сочувствием, а делом, вложив в него свой труд, свой ум, кусочек своей души!

Цветкова Виталий застал, и тот, выслушав его, тяжело хлопнул ладонью по столу и сказал:

- Все. Завтра вызывай Кротова. И помни: это твой экзамен. Самый трудный, Лосев.

- Может быть, с вами допросим или с Откаленко? - тревожно спросил Виталий.

- Надо бы, да не выйдет. У нас с ним завтра миссия особая, дипломатическая. МИД, наконец, дал разрешение. Так что держись, Лосев!

Васька пришел среди дня. И тут впервые, пожалуй, Виталий рассмотрел его как следует. Это был невысокий кряжистый паренек с грубоватым, тронутым первым загаром лицом и большими шершавыми руками. Левую щеку рассекала светлая и неровная полоска шрама. Когда Васька злился, щека начинала дергаться. Но сейчас он был настроен спокойно, насмешливо и отчужденно, словно и не было у них вчерашней, так ошеломившей его встречи.

- Сразу в чем уличать будете или сначала чуткость проявите, за жизнь поговорим? - спросил он, без приглашения усаживаясь на стул перед столом. - Тогда, может, и закурить разрешите?

- Кури.

Виталий придвинул пепельницу. Васька не спеша достал мятую пачку "Беломора", вытянул кривую папиросу, поправил ее и, закурив, откинулся на спинку стула, потом вопросительно посмотрел на Виталия.

- Трудный у меня к тебе разговор, Вася, - не спеша проговорил Виталий.

- Ясное дело, - снисходительно согласился тот. - Уж ваша служба такая.

- Дело не в службе. Вот однажды ты мне сказал, что душа у тебя рваная. На ветер сбрехнул, чтобы отвязаться, или на самом деле так думаешь?

Васька нахмурился.

- Какая она, меня одного касается. Ваше дело, конечно, с какой стороны загребать, но я уже битый, понятно?

- Не те били и не за то.

- Ничего. Я тоже не туберкулезный. Долги плачу. А кому меня за дело бить, такой еще не родился.

До этого момента Виталий волновался, словно ходя в потемках, на ощупь, но сейчас он вдруг почувствовал, как нащупался нерв в их разговоре, и, радуясь и боясь сорваться, заволновался еще больше. Голос его дрогнул совсем невольно, и Васька впервые насторожился.

- Человек этот родился давно, - тихо произнес Виталий, хотя они с Васькой были одни в комнате. - Родился и... погиб. Ты забыл...

Лицо Васьки потемнело, глаза сузились, и вдруг задергалась исполосованная шрамом щека. Он прижал ее ладонью. Виталий ожидал крика, но Васька прохрипел сразу вдруг осевшим голосом:

- А об этом я только знаю, понятно? И все. И амба. И смерть.

- Значит, помнишь... - Виталий тоже волновался. - Значит, помнишь... - медленно повторил он. - Это еще хуже. Ты однажды назвал мать предателем.

Васька замер, и только опять задергалась щека, и он яростно прижал ее рукой.

- ...А она просто слабая. И она всегда носит то кольцо, - медленно, с усилием продолжал Виталий. Ему было почему-то трудно все это говорить Ваське. - А предатель - ты.

Васька медленно процедил сквозь зубы:

- Врешь...

- Не вру, - Виталий покачал головой. - Я знаю, почему ты не отдал им то кольцо, хоть и обещал. Ты увидел, как мать плачет над ним, и только тогда понял, от кого оно. И тогда тебя порезали. А потом ты отомстил.

- Долги плачу, - с мрачным упорством повторил Васька. - Христосиков теперь нет. Все на небе.

- Это верно. Христосиков нет, и долги надо платить. Но какой монетой?

- Той же самой! - с вызовом ответил Васька. - Можно даже покрупнее.

- Тут хорошо бы посоветоваться. Но друг у тебя того не стоит, чтобы с ним советоваться. Да и подруга...

- Ее не трогайте.

- Ладно. Но... - и Виталий неожиданно спросил: - Ты мать ее знаешь?

- Ну, допустим.

- Так вот, она не в мать. Понял?

- Темните что-то.

Васька глядел сейчас на Виталия совсем другими глазами, в них уже не было упрямой и злой отчужденности, в них светился интерес, подозрительный, холодноватый, но интерес.

- И дружок твой из той же породы, - жестко и убежденно сказал Виталий.

- Слушай! - не выдержал вдруг Васька. - Чего тебе от меня надо?

- Дружбы. Если совесть твоя чиста. Если ты не предал... свою память.

Васька исподлобья взглянул на Виталия и прижал ладонь к шраму, хотя щека не дергалась. В глазах мелькнула недоверчивая настороженность.

- Все равно, - вздохнув, сказал он, словно освобождаясь от какого-то груза, - дружбы у нас не получится, - и усмехнулся. - Разного мы поля ягодки.

- Совесть не позволяет?

- Совесть моя пока чиста.

Разговор затягивался. И оба не собирались его кончать. Виталий видел, что Ваську начинают терзать сомнения, что разговор этот разбередил ему душу. Но доверия, которого так жаждал Виталий, все-таки не было. И напряжение в разговоре начинало спадать, это Виталий тоже чувствовал. Может быть, зря он сказал насчет дружбы? Но это вырвалось бесконтрольно, как дыхание. Просто Виталий добивался доверия. Он видел, Васька не врет сейчас, и совесть, по его понятиям, у него действительно чиста. По его понятиям...

Затянувшееся молчание неожиданно нарушил Васька.

- А мать... чего она вам сказала... про себя?

- Одинокая она, - задумчиво ответил Виталий. - У нее только воспоминания и ты... тоже как воспоминание.

- И этот...

- От этого радости, видно, мало. От одиночества, от тоски спасалась. Когда тебя не было.

- Я ей писал: "Вернусь - вместе будем", - неуступчиво проговорил Васька. - А она...

В этот момент дверь с шумом распахнулась, и на пороге выросла толстая фигура Свиридова.