Лара

Светил бессмертных горний хоровод

Магически в нее глядит с высот.

Вдоль берега - густых дубов стволы,

Ковры цветов, отрада для пчелы,

Дитя-Диана их бы заплела,

Их милому б Невинность поднесла.

Река сквозь них вела русло, вия

Блестящие изгибы, как змея,

Такая тишь, такая благодать,

Что призрак бы не мог тут испугать:

Ведь все дурное убегает прочь,

Увидя эту негу, эту ночь!

"Лишь добрым дан столь благодатный миг",

Подумал Лара и, склоняя лик,

Пошел обратно в замок: он душой

Не мог с такою слиться красотой.

Он вспомнил красоту иной страны,

Где чище небо, ярче блеск луны,

Нежнее ночь, - а сердце, что теперь...

Нет! нет! пусть шторм над ним ревет как

зверь,

Не дрогнет он! Но этот мир и лад

Насмешки злой вливают в сердце яд!

XI

Вот он вошел в безлюдный зал; за ним

Тень по стенам скользила расписным,

Где кисть еще хранит обличья тех,

Чье все забыто, - и добро и грех.

Преданья смутны. Скрыл угрюмый склеп

Их прах, их скорби - всю игру судеб.

А в летописи пышных десять строк

Дают векам придуманный урок,

И - пусть историк хвалит иль бранит

Та ложь почти как истина звучит...

Так думал он... Сквозь переплет окна

На плитный пол сиянье льет луна,

И лепка потолка, и ряд святых,

Что молятся на стеклах расписных,

Как призраки наполнили покой,

Казалось, жили... жизнью сверхземной.

А Лара, с черной гривой, хмурым лбом,

С колеблющимся на ходу пером,

Сам походя на призрак, воплотил

Весь ужас, что исходит из могил.

XII

Вот полночь. Всюду спят. Ночник в углу

Едва-едва одолевает мглу.

В покоях Лары шепот вдруг возник,

Какой-то говор, голос; резкий крик,

Ужасный вопль, - и смолкло сразу. Лишь

Раскаты эха повторяла тишь.

Вскочили все; страх подавляя, - в зал,

Туда, где вопль о помощи взывал.

Бегут с огнем едва зажженных свеч;

В ножнах, с испуга, всякий тащит меч.

XIII

Там навзничь, холоден, как мрамор плит,

Бледней луча, что по лицу скользит,

Простерся Лара; меч, полу-в-ножнах,

Как видно, выбил сверхприродный страх

Из рук его, - но видом грозен он,

И вызов на лице напечатлен.

Бесчувствен он, но в очертанье рта

Угроза смертью с ужасом слита:

Отчаявшейся гордости печать,

Стремление убить и проклинать.

Сквозь обморок застылый взор хранит

В спокойствии зловещем прежний вид:

В нем (пусть его подернул тусклый сон)

Гнев гладиатора изображен...

Его несут. Чу: дышит! прошептал!

Румянец темный снова заиграл;

Вновь губы алы; взор блуждает, дик,

И трепет жизни в теле вновь возник,

И странные бегут слова: их звук

Чужд языку, звучащему вокруг.

Они звучны, раздельно могут течь,

Но слугам ясно: то чужая речь.

А тот, к кому стремился их поток,

Не слышал их, да и - увы! - не мог!

XIV

Паж подошел; казалось, он один

Усвоил, что промолвил господин,

Но, изменясь в лице, он дал понять,

Что смысл речей не станут открывать

Ни он, ни Лара; и казался он

Всем происшедшим мало удивлен:

Склонясь над Ларой, он заговорил,

И тот язык родным, как видно, был

Ему, - и Лара внемлет нежный тон,

Что отгоняет полный страха сон,

Коль этот сон мог овладеть душой,

Что не нуждалась в муке сверхземной.

XV

Дурной ли сон, иль призрак он видал,

Он никому о том не рассказал,

Все в сердце скрыв. В измученную грудь

Обычный день вновь силы смог вдохнуть.

Ни врач не нужен был, ни духовник:

Вернулось все - и поступь и язык;

Возобновив занятья прежних дней,

Он не был ни угрюмей, ни грустней;

А если стал ему полночный час

Нерадостен, он это скрыл от глаз

Той страшной ночью потрясенных слуг,

Что не могли свой позабыть испуг:

Они, вдвоем лишь (одному нельзя),

Крадутся, мимо залы той скользя;

Все: звук шагов, стук двери, флага плеск,

Завес шуршанье, старых балок треск,

Деревьев тени, вспорх нетопырей,

Ночная песня ветра у дверей,

Все их страшит, едва лишь мрак ночной

Сгущается над серою стеной.

XVI

Напрасный страх! Зловещей тайны час

Не повторился, и для зорких глаз

Казался Лара все забывшим вдруг,

Но тем сильнее поражал он слуг.

Как? Он, очнувшись, все забыл? Ни взгляд,

Ни слово, ни движенье не хранят

Тех ощущений? Ничего в нем нет,

Что должен был безумный вызвать бред?

Не сон ли все? Его ли дикий крик

Их разбудил в ужасный этот миг?

Его ли сердце замерло от мук?

Его ли взор в их души влил испуг?

Как мог забыть страдалец обо всем,

Коль те дрожат, кто был тогда при нем?

Иль он безмолвен, ибо сросся с ним

Тот страх, - неизъясним, неизгладим,

И будет жить в тлетворной тайне той,

Что сгложет душу, скрытая душой?

Нет, с ним не так! Ни следствий, ни причин

В нем зритель не постигнет ни один:

У смертного для дум, для тайн таких

Слова - все слабы; мысли душат их.

XVII

В нем было странно разное слито:

Манило это, отвращало то;

Его судьба была темней всего;

Кто порицал, кто восхвалял его,

Но, споря, все в него вперяли взгляд,

И жизнь его узнать был всякий рад.

Кто он? Зачем ворвался он в их круг,

Нося лишь имя, всем известный звук?

Он - враг людей? Но всякий знал о том,

Что он веселым был с весельчаком;

А глянуть ближе, говорят одни,

Улыбка та - насмешке злой сродни:

Смех губы лишь кривил - и застывал,

И никогда во взоре не сиял.

Все ж этот взор и мягким был порой,

Не с черствой, значит, он рожден душой;

Но тут же он хладел, как бы стыдясь

Той слабости, что в гордость пролилась,

Не снисходя сомненья разогнать

В тех, кто его боялся уважать.

Он сам терзал то сердце, что в былом

От нежности изнемогало в нем;

На страже скорби, он в душе растил

Лишь ненависть - за то, что так любил.

XVIII

Все презирал он, что видал вокруг,

Как если б вынес худшие из мук.

Он странником был в этом мире, он,

Как скорбный дух, сюда был занесен.

Средь черных грез он в бури сам себя

Кидал, случайно лишь не погубя,

И не сгубил - напрасно: сам о том

Жалел он, вспоминая о былом.