Белая береза

- Андрей? Как же, друзья, вместе воевали!..

Подбежал разопревший, потный Андрей Лопухов. Доложив о выполнении его группой боевой задачи, он остановил на Дубровке вопросительный взгляд.

- Неплохо, товарищ гвардии сержант! - со сдержанной лаской ответил на его взгляд Дубровка. - Но имей в виду, что и не совсем хорошо. Разве так надо идти в атаку? Надо идти так, чтобы не только немцам, но и самому вроде бы делалось страшно от своей силы, от напора и лихости! Вот как надо ходить! Мало стремительности, а это самое главное в атаке. И стреляли не все.

- Глубоко, товарищ гвардии старший сержант, - виновато ответил Лопухов и показал на свои ноги: голенища его валенок были плотно забиты снегом.

- Разуйся и вытряхни!

Андрей встретил Олейника, как старого друга. Торопясь, он задал Олейнику подряд с десяток вопросов, но, не выслушав и небольшой части ответов, заговорил сам:

- Видал, как бежали? Чувствуется сила, напор, а? Пока одни моются, мы решили немного потренироваться...

Олейник окинул глазом низину до речки.

- Да, истоптали...

Шумно разговаривая, отряхиваясь от снега, дымя махоркой, подходили солдаты. Все они только что побрились, их задубелые, бурые от морозов лица были разгорячены.

- Ты, Кудеяров, несешься, как лось! И глаза на лоб!

- А ты не лезь под ноги!

- Эх, снежку б поменьше!

- По асфальтовым дорожкам? Ишь ты, умный!

- А тебе легко? Паром вон исходишь!

От бани подали голос. Дубровка скомандовал солдатам:

- Кругом, в баню! - и обернулся к Андрею. - А веничка так и нет?

- Везде обшарили, - ответил Андрей.

- Ну, без веничка - не баня!

- Погодите, товарищ гвардии старший сержант, будет веник! - Андрей огляделся по сторонам. - Есть! Идите раздевайтесь, а я живо. - Он обратился к Олейнику: - Идем с нами, а? Тогда давай сделаем пару веников!

Андрей сошел с дороги и побрел на пригорок, где одиноко стояли старые, черные деревья, закиданные хлопьями снега.

- Ты куда же бредешь? - поинтересовался Олейник.

- А вон, видишь, снарядом срезало у дуба вершину? А на ней, видишь, сколько еще листьев повялых держится? Это "зимний" дуб зовется. Веники, конечно, неважные будут, листья облетают быстро, а все же при нужде похлестаться можно. Я тоже, признаться, не прочь...

Пока лазили вокруг суковатой вершины дуба, обрывая короткие, корявые веточки с жухлыми, грязно-желтыми листьями, Андрей рассказал Олейнику разные полковые новости - хорошие и печальные. О Юргине он сказал несколько слов и замолк: сорвался голос, задрожали губы...

- Мы за этот месяц здорово обвыкли в огне, - продолжал он немного погодя, справясь с собой. - Теперь уж отошла та пора, когда, бывало, побаивались ребята. А немецких танков совсем перестали бояться. Я уже четыре танка угробил. Один раз, правда, перетрусил было. И, скажи, как получилось! Лежу в маленькой воронке, весь наруже, а он идет. Ладно, жду, прикидываю глазом. Жду спокойно. И вот подходит он совсем близко. Но только я начал было подыматься, а он, полосатый черт, как газанет вдруг назад, - и встал метров за пятьдесят. Вот тут я так и обмер! Ну, думаю, прощай, Россия! Гранату мне не добросить, ползти вперед по чистому нельзя. А он, думаю, заметил меня и сейчас как полоснет очередью! Но, гляжу, опять двинулся, опять на меня! Ну, думаю, слава богу, теперь буду жив! И трахнул его, конечно... И вообще все ребята так... Каждый здорово обвык в бою.

Бросая ветки на снег, Олейник спросил:

- А все же... трудно было, а?

- Еще бы! - Андрей даже оторвался от дела. - Иной раз, бывало, так накрутишься за день, что, когда свалишься на ночь, кажется, больше и не встанешь! Вот как бывало. А наступит утро - опять на ногах. Вчера вот тоже здорово досталось... А как сегодня поднялись да поняли, что немец выдохся, - и у каждого в десять раз прибавилось сил! Видал, какие все?

Оторвался от дела и Олейник.

- Выдохлись? Немцы?

- Точно, выдохлись!

- Точно ли?

- А вот увидишь! - пообещал Андрей и вновь начал ломать ветки, собирая их в пучок. - Нам это хорошо известно! Мы уже несколько дней чуяли, что они лезут из последних сил. А вчера мы как дали им по ноздрям они и совсем изошли кровью. Видишь, как тихо?

- Что же теперь?

Андрей осмотрелся, ответил тихонько:

- Наступать будем.

- Наступать?!

- Обязательно! Теперь самое время.

Андрей присел на дерево, оперся рукой о сук.

- Теперь все у нас только и ждут этого! - сказал он мечтательно. Теперь, как пойдем обратно, - ну, плохо им будет! Доведись до меня, я... Он встал и одним резким рывком за сук так тряхнул вершину, что на ней сухо зашуршали листья. - Я дам себе волю!

Связав шнурком веник, он сказал задумчиво:

- Может, скоро и дома побываю...

Он отчетливо вспомнил тот вечер, когда со своим батальоном пришел в Ольховку. Он вспомнил, как они с Марийкой топили баню и ломали на веник желтенькие березки в овраге. Его лицо, обожженное морозами, густо побурело от прилившей крови.

- Буду, сволочи! - Он взмахнул веником. - Буду!

Олейник даже вздрогнул от его голоса.

XIX

С вечера завьюжило. Многие ожидали, что ночью вьюга разгуляется, но она все время играла ровно, без азарта, даже не подсвистывая себе, отряхивала лишний снег с деревьев, поплотнее засыпала им мелкие кусты, переделывала закутки в оврагах, пересыпала дорожки и тропы, заметала следы зверей... Стужа крепла всю ночь. Во всех солдатских жилищах пришлось поддерживать хороший огонь, - дым несло по всей обороне. На немецкой стороне изредка стучали пулеметы, да в беспокойной мгле ночи слабо, немощно вспыхивали и угасали ракеты.

Все солдаты из взвода Дубровки в эту ночь крепко и спокойно спали в бывшем овощехранилище. Долго не спал лишь Яков Олейник. До полуночи он часто и заботливо подживлял огонь в широкой нише, выдолбленной в стене овощехранилища; тепло здесь могло быть только от углей, как в камине; солдаты шутили, что, пока не нагреешь весь земной шар, в их случайном жилище будет холодно.

Когда смотришь на огонь, думы летят легко, как стружки от рубанка. А Якову Олейнику вновь приходилось думать о многом. Подкладывая в очаг поленья, он все смотрел и смотрел на огонь...

В очаге рождались чудесные картины. Иногда казалось, что из поленьев, из мертвого дерева, расщепленного топором, начинают вдруг прорастать светло-зеленые, синеватые, фиолетовые и малиновые листья; они шевелятся под струей воздуха, вылетающей в дымоход, они живут, они меняют окраску, как и листья на живых деревьях. Но стоит отвернуться на секунду - в очаге совсем другое... На груду поленьев уже слетелись разноцветные птички, какие приходилось видеть на картинках, изображающих жаркие страны, и вот они щебечут, резвятся, встряхивая радужными крылышками, прыгают с места на место, и нет конца их беспечному веселью... А когда обгорят все дрова опять новая картина. Очаг кажется уголком волшебного сада, где густо цветут, обжигая друг друга, самой яркой, неземной окраски пышные цветы, и ветерок легонько отряхивает с них золотые, багряные, оранжевые лепестки...

До 7 ноября Олейнику казалось, что он не одинок в своем неверии. Но только теперь Олейник, оказавшись в среде солдат, всей душой ощутил свое одиночество. За время, пока он валялся в госпитале, вопреки всяким его ожиданиям, у солдат, несмотря на тяжесть борьбы, так окрепла вера в свои силы и в свою победу, что они, пожалуй, могли бы жить без хлеба - только одной этой живительной верой. "Или они все с ума спятили, - думал Олейник, - или я один одурел?" Но делать было нечего - приходилось верить в то, во что Олейник не верил с начала воины. "Наступать-то, конечно, начнут, раз такое дело, - думал Олейник, туго сдаваясь перед тем, что пришлось увидеть сегодня на передовой. - Да выйдет ли что?"

Только после полуночи, проводив очередную смену часовых и подложив в очаг побольше дров, Олейник прилег с краю на нары. Еще с полчаса мучили его думы, а потом внезапно навалился дурной и тяжкий, как угар, сон...