Белая береза

И приснилось Олейнику, что лежит он в полуразрушенном блиндаже один, а вокруг гремит бой. Вдруг в блиндаж, где он намеревался остаться, если полк отступит, заскакивает немец, тяжко хрипя, раздувая широкие ноздри...

Олейник вздрогнул, открыл глаза и в страхе замер. Что за блажь? В открытую дверь овощехранилища в самом деле лез немецкий солдат в серой шинели, весь заляпанный снегом. Олейник мгновенно соскочил с нар и бросился к оружию.

Из-за двери долетели голоса:

- Лезь, лезь, чего уперся?

- Вы обогрейтесь, а я доложу...

- Есть, товарищ лейтенант!

Подрагивая, Олейник сунул автомат на место. Это вернулись из ночного поиска полковые разведчики, которые действовали на участке их батальона, и, значит, вернулись с "языком".

Вслед за немцем в блиндаж пролезли три разведчика в белых маскхалатах, с красными и мокрыми от снега лицами. Один из них, должно быть старший группы, широколицый, успел заметить, что Олейник только что оторвался от оружия.

- Со сна-то перепугался, товарищ гвардии сержант? - спросил он весело и начал обтирать лицо. - Гляди, как могло выйти? Еще ухлопали бы нашего "языка"! А он, видишь, едва жив, вот мы и толкнули его скорей в тепло. Фу, а здоровая стужа на улице, только теперь вот чую!

Начали просыпаться солдаты. Кое-кто тревожно приподнимался на нарах, оглядывая чужих людей.

- Ну, ребята, вставайте! - сказал старший разведчик, присаживаясь на край нар, в то время как его товарищи разместились на корточках у свободной стенки. - Вставайте, полюбуйтесь немцем. Видите, какие они теперь под матушкой Москвой? Хороши?

Олейник вспомнил того гитлеровца, которого когда-то захватил в плен Андрей Лопухов. Тот был здоров и силен, а этот... У этого был такой вид, что Олейник не сразу поверил своим глазам. Пленный сидел в углу, вытянув и беспомощно разбросав ноги в ботинках. Его хорошо освещало огнем очага. Шинель у гитлеровца была измята и обмызгана, как половая тряпица, а голова поверх пилотки повязана обрывком шарфа и портянкой. Давно уже пленный был обморожен: на грязных, зарастающих рыжей щетиной скулах виднелись коросты, замазанные какой-то мазью. На пленном всюду быстро оттаивал снег. Но он даже не пытался отряхнуть с себя сырость. Он горбился и держал у груди руки в обледенелых перчатках.

- Да немец ли это? - спросил пораженный Олейник.

- Ха-ха! А кто ж, по-твоему? - ответил широколицый разведчик. - Фриц чистой породы! Эй ты, дружок закадычный! - крикнул он пленному. - Вытри морду-то! - И пояснил жестом. - Морду вытри, а то не узнают тебя наши ребята!

Пленный взглянул на разведчика, промолчал и тут же вновь поднял к груди опущенные на время руки; с его перчаток уже капало.

- Руки, видать, отморозил, - пояснил разведчик. - Выходит, чахлый народ эти немцы. Не будет, пожалуй, и двадцати градусов, а уж они стынут на улице... Ну, так, ребятушки, у кого же найдется табачок?

Олейника удивило, что солдаты, поднимаясь на нарах, не проявили к пленному особого интереса и явно жалели, что их оторвали от спокойного сна. Закуривая с разведчиками, они ограничивались небольшими замечаниями по адресу пленного или короткими вопросами о том, как прошел поиск.

- Тьфу, даже глядеть на него противно!

- Далеко ли взяли? Не у этого вот леска?

И только Тихон Кудеяров, очень румяный со сна, позевывая, слез с нар, сел на корточки перед пленным и спросил, дотрагиваясь пальцем до его подрагивающей коленки:

- Эй ты, требуха вонючая, ты куда ж так вырядился? Что молчишь, а? В Москву на парад?

Пленный приподнял бессмысленные глаза.

- Капут... - выговорил он, едва шевеля мокрыми губами.

- Что, что? - придвинулся к нему Кудеяров.

- Гитлер капут... - с усилием повторил пленный.

- А-а, капут? - и Кудеяров заорал, обращаясь к солдатам: - Эй, ребята, да вы слыхали, что он говорит? Ох, черт возьми, вот грамотный стал! Ты гляди, как поумнел! Ну-ка, ну-ка, повтори еще разок: "капут"? Ох ты, требуха вонючая, какой ты ученый стал! Ну вот, слава богу, теперь между нами, можно сказать, начался деловой разговор! Так, что ли? Значит, капут?

В это время разбуженный голосом Кудеярова поднялся на нарах и Андрей. Вся левая щека его была в рубцах: что-то жесткое попало под нее во время крепкого сна. Коротко взглянув на пленного, Андрей заговорил с разведчиками весьма недружелюбно:

- Это вы притащили сюда такую падаль? Зря тащили! Что он может сказать? Он небось забыл теперь, как и мать-то свою звать-величать! Что от него добьешься? И так, без него, все ясно!

Пленный зябко ворохнул плечами.

- Да и зачем, спрашивается, притащили сюда? - вдруг еще более разошелся Андрей. - Что вам здесь - свалка нечистот?

- Что ты взъелся-то? - спросил старший разведчик. - Спать помешали? Или сон плохой видел?

- А то, что нечего тащить сюда к нам разную заразу! Если уж обзарились на такую падаль, тащи, куда следует, а нечего тут!.. А ну, выбрасывай его к черту! Не хочешь? Тогда я выброшу!

Соскочив с нар, Андрей схватил пленного за ворот шинели и волоком потащил к двери. Солдаты закричали на него с разных сторон:

- Андрей, не дури!

- Что ты делаешь?!

- Эту сволочь!.. Эту тварь!.. - кричал в ответ Андрей, не в силах в ярости договорить фразу. - Может, эта вот сволочь нашего лейтенанта убила, понятно вам, а?

Пленный закричал, точно во сне.

Опомнясь, Андрей бросил его на пол и, подняв взгляд, неожиданно увидел в дверях овощехранилища командира полка; автоматчики позади него стряхивали с шапок снег...

На рассвете Андрей был на наблюдательном пункте командира полка - в просторном кирпичном погребе у самого переднего края. В погребе было душно от пылавшей всю ночь железной печки. Андрей сидел на табурете у стола с полевыми телефонами; часть его лица освещалась красноватым светом коптилки. Гвардии майор Озеров то стоял перед ним, то ходил по погребу, и и каждом его жесте, в каждой нотке его голоса отражались самые разнородные чувства: недоумение, досада, гнев...

- Так вот, дорогой ты мой, - говорил Озеров, - ненависть бывает разная. Мы за ненависть к врагу, за суровую ненависть, без которой нельзя идти в бой и побеждать. Наша ненависть - естественная необходимость. Это чувство к врагу должно всегда жить в душе каждого нашего человека и, если нужно, в любую минуту должно стать самой страшной, уничтожающей силой. Но наша ненависть - не слепая, она разумная, человеческая, ей чужды всякие звериные оттенки.

- Товарищ гвардии майор! - задыхаясь, воскликнул Андрей; его взгляд, тревожный, порывистый, был полон страдания и мольбы.

- Обожди, не обижайся и не волнуйся! - Движением руки удержав Андрея на месте, Озеров продолжал: - Война, конечно, жестокое дело. Несколько месяцев мы живем, охваченные жгучим чувством ненависти. Живем ненавистью день и ночь! Да, это совершенно необходимо, но так же необходимо при этом, несмотря ни на что, сохранять одно из самых больших национальных достояний нашего народа - добрые, сердечные, миролюбивые чувства. Что вот, скажем, получилось с армией Гитлера? У нее воспитали и развили звериные инстинкты. Она потеряла облик нормальной, собранной из людей армии, она стала армией диких зверей. И поэтому ее гибель неизбежна! А наша армия, сильная своей суровой, но справедливой ненавистью к врагу, в любых обстоятельствах не теряет и не потеряет других высоких человеческих чувств. И в этом ее сила!

- Выходит, я лютый зверь? - угрюмо, с обидой выговорил Андрей.

- С лютым зверем я бы не остался здесь, - ответил Озеров. - Лютого зверя из тебя никогда не выйдет: не так ты воспитан и находишься в Красной Армии. Но и нашей ненавистью мы должны пользоваться разумно: где дать ей волю, где и сдержать ее немного... Мне уже известен случай, когда ты порывался расстрелять одного пленного офицера-фашиста. Да, он был большой гадиной и сказал тебе обидные слова. Это я знаю. Но даже и в этом случае не надо было забывать, что ты - красноармеец. И вот сегодня... - Озеров остановился перед Андреем, возвысил голос. - Как ты его тащил! Как дергались у тебя губы! Какие были у тебя глаза! Ты помнишь себя в эти минуты?