Страница 9 из 12
Малыш заплакал еле слышно, будто не плакал, а жаловался, просил не отдавать его…
Она его легонько погладила.
— Спи, малыш.
Умолк. Неужели не дышит? Нагнулась к самому его личику.
Слава богу, дышит. Только едва слышно. И время от времени издает какой-то слабенький вздох.
Осторожно, чтобы не разбудить его, вылезла из-под одеяла, накинула пальто и вышла на кухню. Разожгла примус, нагрела немного воды, намочила в ней подслащенный мякиш хлеба, завернула его в кусочек марли, вернулась в комнату и поднесла ему эту самодельную соску. Он жадно засосал.
Пока была занята, не думала, что делать. Когда легла, мысли сами нахлынули. Что делать? Держать его в приюте нельзя — Ядвига выдаст. Сама, как грозилась, заявит в полицию. Те придут и заберут ребенка. А Ципора говорила, что маленьких детей… головкой о дерево. Неужели эту крохотную, рядом лежащую головку?.. Страшно даже представить себе это… Вернуться с ним в приют нельзя — Марите тоже против. Опять стоять с ним на углу?.. Но в гетто тоже не берут. А конвоир ее загонит вместе с ними.
Вернулась обида на Ципору. Но не надо о ней… Ведь ей плохо… Очень плохо…
Она не почувствовала, как засыпает. Проснулась оттого, что малыш заерзал. Видно, мокрый.
Чтобы не простудить его, подсунула под одеяло хоть и холодные, но сухие тряпки, перепеленала его, опять сделала «соску» из подслащенного хлебного мякиша и заторопилась на работу.
И все-таки опоздала, зато Ядвиги уже не было. Марите ни о чем не спросила. Только Текле, здороваясь, сочувственно вздохнула. У нее, когда подносила бутылочки с молоком голодным малышам, руки дрожали. Ей слышался жалобный плач в пустой квартире.
Наконец она не выдержала и, когда Марите рядом не было, призналась Текле, что не отдала ребенка. Объяснила, что женщины, которых проводили мимо, не взяли, одна даже спросила: «Зачем, чтобы его убили?» А конвоир принял ее за еврейку, хотел загнать вместе с ними в гетто, она еле убежала, боялась, что он выстрелит в спину.
Текле, слушая, крестилась, слава богу, что убежала, что и сама, и дитя живы. Значит, такова воля Божья, чтобы он жил. Только плохо, что ребенок у нее дома, один, наверное, голодный, мокрый, и заходится от плача. Пусть скажет Марите, что ей нездоровится, и пойдет домой.
Марите, конечно, согласилась днем покормить и ее подопечных. Даже посоветовала померить температуру и, если завтра не станет лучше, еще на один день остаться дома.
— За то, что мы требовали этого еврейчика вернуть, не обижайся. Еще скажешь спасибо. Ничего не поделаешь, такова их судьба, а нам никто не имеет права накинуть петлю на шею.
От этого «петлю на шею» ей стало еще хуже. Хотя и так не притворялась, ей на самом деле было плохо.
Пока они с Марите были в спаленке, Текле положила ей в сумку две бутылочки молока и, провожая, шепнула:
— Вечером, по дороге с работы, зайду к тебе и заберу вас к нам. Соседка держит козу, будет чем кормить. У Степонаса сердце доброе, не откажет. А в воскресенье понесем ребенка крестить.
Гражина хотела сказать, что мать малыша будет недовольна, но промолчала.
— Может, крещеного Бог убережет.
Чтобы Марите, а тем более Ядвига ничего не заподозрили, они все четыре дня приходили на работу порознь. А вечерами, дома, готовились к крестинам.
Имя Степонас ему придумал сразу. Даже не придумал, а когда они малыша принесли и Текле ему сказала: «Это наш, приютский, Гражинин найденыш.
В воскресенье понесем крестить», Степонас нагнулся к нему: «Ну что, Винцукас, давай знакомиться».
Так и стал его называть, Винцукасом. Из почти новой наволочки они с Текле сшили распашонки. На подгузники и пеленки Текле разрезала свою нижнюю юбку. Только с чепчиком долго возились, — как ни уменьшали выкройку, все оказывался слишком большим.
Наконец все было готово. Текле сказала, что с вечера начистит картошки для цеппелинов (без мясной начинки, но хоть по виду напомнят настоящие). Когда вернутся из костела, надо будет только натереть и сварить.
Чем ближе к воскресенью, тем больше Гражина волновалась, что ксендз заподозрит… Спросит, почему нет родителей.
Не спросил.
Когда они вышли из костела и пошли по улице, она увидела, что навстречу идет… Да, хоть и в немецкой форме, но это был Юргис! Повернуть назад нельзя, свернуть некуда. Они приближаются друг к другу.
Увидел. Нет, это было не удивление. Он… смутился. Неужели вспомнил ту ночь и подумал?..
Поднес было руку к козырьку, явно намереваясь пройти мимо, но она неожиданно для самой себя остановилась.
— Здравствуй, Юргис. — И сразу пожалела.
— Здравствуй, — ответил он, явно недовольный. Но остановился.
— Да будет благословен Езус Кристус, — поздоровалась и Текле.
— Во веки веков, аминь, — скороговоркой, еще более недовольный, ответил Юргис.
— Вот, окрестили ребеночка, — похвалился перед таким важным представителем власти Степонас.
Чтобы он еще чего-нибудь не добавил, Гражина поспешила спросить:
— Твои родители не вернулись?
— Нет. До Сибири фронт еще не дошел.
Малыш заплакал, Гражина его успокаивающе погладила.
— Тебя можно поздравить? Ты вышла замуж?
— Нет! Но он мой! — выпалила она, словно защищая малыша от такого, в немецкой форме, Юргиса.
— Что ж, отлично, — к нему вернулись самоуверенность и высокомерие. Он даже не отказал себе в удовольствии быть снисходительным. — Может, тебе что-нибудь нужно? Недавно ты выручила меня. Теперь могу тебе помочь я.
Она хотела только одного — чтобы он скорее ушел!
— Спасибо, мне ничего не нужно.
Но Юргису явно хотелось показать свои возможности.
— Может, хочешь переселиться в другую квартиру? Твоя уж очень неказистая, всего одна комната.
— Нет, спасибо.
— Мы будем господину очень благодарны, — опять встрял Степонас. — Если только, господин, можете…
— Могу. Как вы знаете, освободилось много еврейских квартир. Кстати, и наших одноклассников — Борьки Лифшица, рыжей Сони, Ципоры Брикманайте. Да, ты ведь дружила с нею?
— Дружила.
— Ну, так хочешь в ее квартиру?
— Д… д… да… Хорошо.
— Могу еще и няню из гетто прислать. Дня через три. Я теперь на другой работе. Зайди ко мне. Йогайлос, двадцать один, второй этаж, пятый кабинет. — Наконец он, подняв руку к козырьку, продолжил свой путь.
— Спасибо! Сердечное спасибо! — уже ему вслед поблагодарили Текле и Степонас. Гражина, пораженная его предложением, молчала… Они снова пошли.
Не нужна ей чужая квартира. Жившие в ней люди теснятся там, в гетто, а она будет… Нет, нет! Ей ничего чужого не нужно. Хоть бы Текле со Степонасом забыли об этом предложении.
Вначале казалось, что они на самом деле забыли. По дороге больше об этом не заговаривали. Когда зашли в дом, Текле сразу принялась хозяйничать — растопила плиту, поставила варить цепелины. Степонас сходил за молоком для малыша, нанес дров и сложил их за печь для просушки. Ели тоже молча, еще под впечатлением крестин. Малыш спал в старой бельевой корзине. Только потом, когда Текле убрала со стола и принялась мыть тарелки, Степонас заговорил:
— Ты не думай, что Винцукас будет нам в тягость. Да и ты… Веселей как-то, когда дом полон. Соседям я сказал, что ты наша племянница из деревни, которую немцы сожгли. Но если твой знакомый офицер, хоть и в ихней форме, а свой, литовец…
— Мы вместе учились, — поспешила объяснить Гражина.
— Если он, — продолжал Степонас, — предлагает хорошую квартиру в городе, ты же ни у кого ее не отнимаешь. Ведь он сказал, что стоят пустые. Тем, кто в гетто, их все равно не вернут.
Она молчала. Хоть Степонас говорит, что они с малышом не будут им в тягость, все же будут их стеснять. Если она вернется к себе, малыш целыми днями будет один. Некормленый, мокрый. Но пойти к Юргису… Нет… Нет.
Степонас опять заговорил:
— Приютить сироту святое дело, и я к Винцукасу, да и к тебе, всей душой. А советую сходить к этому господину для вашего же блага, чтобы у ребенка был свой дом, настоящая кроватка, а не эта, — он кивнул в сторону бельевой корзины. — Так что подумай.