Страница 8 из 12
И верно, бутылочка пуста, а малыш лежит с открытыми глазками. Еще сонными, они норовят снова закрыться. Но он их открыл! И Гражина не удержалась:
— Проснулся! Слава богу!
— Экая невидаль, — хмыкнула Марите. — Ребенок, выспавшись, проснулся.
— А какой хорошенький! — Текле погладила его по головке. Глазки будто вишенки и волосики под цвет, темные. Может, цыганенок?
— Не только цыганята бывают чернявыми, — глянув на него, бросила Марите. — Как бы эти вишенки и волосики не навлекли на нас несчастье.
— Не может такая кроха навлечь несчастье, — заступилась Текле.
— Придет какая-нибудь комиссия, увидит такого черноволосого…
Гражина от этого «черноволосого» вздрогнула. Неужели Марите догадывается, и малыша на самом деле опасно тут держать?
— …не любят немцы таких.
— А кого они любят, — заворчала Текле, — кроме своего горластого крикуна с косой челкой. — Но все-таки забеспокоилась: — А крестик на шейке висит?
— Н… н… нет.
Марите опять хмыкнула.
— Наша Гражина всех любит — и тех, кто с крестиком, и тех, кто без.
— И хорошо, что любит. Значит, сердце у нее доброе. — Они говорят о ней, будто ее тут нет. — А окрестим его сами. В воскресенье понесем в костел и окрестим. Крестной будет Гражина, раз Бог ей послал его. Мой Степонас будет крестным отцом… Заболтались мы, а дети-то голодные.
— Скажите Ядвиге, чтобы не ругалась, я тоже иду, — крикнула Марите ей вдогонку.
— Ругайся не ругайся, — заворчала, войдя, Ядвига, — никогда вы меня вовремя не меняете. Опять подкинули? — кивнула она в сторону малыша. —
А деть его куда? Кроваток-то нет.
Малыш, будто почувствовав недовольство Ядвиги, сморщил личико, готовый заплакать.
— Небось и некормленый.
— Пока только водички дала. Сейчас накормлю.
— Да это же жиденок! — возмутилась Ядвига, посмотрев на ребенка. — Может, даже обрезанный.
— Н… нет.
— Все равно видно, что жиденок. Надо вернуть его своим.
— Кому… своим? — еле выдавила из себя Гражина.
— Не прикидывайся дурочкой. Евреям.
— Но они же в гетто.
— Так что? Сунь его вечером кому-нибудь из них, когда их ведут с работы, и все. Пусть сами возятся со своим.
— Но евреев же убивают, даже детей.
— А что делают с теми, кто их прячет? Ты что, не видела перед Рождеством на Ратушской площади повешенных? Целую неделю на виселице болтались трое с досками на груди. И на каждой было написано: «Я укрывал еврея». Так вот, я не хочу, чтобы из-за этого еврейского отродья меня повесили.
Гражине стало страшно, что и ее могут повесить. Ципора не должна была просить укрыть ее ребенка. Знала же, что это запрещено. Но и сама виновата, надо было сразу отказаться. Или потом, когда Ципора вышла, надо было ее догнать и сказать, чтобы ребенка не приносила.
— Если ты не вернешь, — не унималась Ядвига, надевая пальто, — сама отнесу.
— Куда… отнесете?
— К воротам гетто. Скажу, нечего свое отродье нам подкидывать. Чтобы завтра вечером, когда приду на работу, его тут не было!
Гражина малыша перепеленала, надела другой чепчик, и он опять заснул. Волосиков под чепчиком не видно. А когда он спит, не видно и какого цвета глазки… Все равно Ядвига не разрешила его оставить. Грозилась, что сама вернет. Но она же не знает кому… Неужели ей самой придется пойти? Завернуть в те же жалкие тряпки и вечером, когда этих несчастных поведут с работы, стоять на углу и высматривать в бредущих мимо колоннах Ципору, объяснять, что в приюте не разрешают его оставить.
Малыш поморщился. Неужели почувствовал, что его вернут? Она легонько погладила его.
— Спи, спи, еще не сегодня. И завтра до вечера еще будешь здесь.
Прошептала и сама испугалась своего обещания: а если завтра или еще сегодня сюда нагрянут немцы? Или такие, как Казис?
Успокаивала себя: не нагрянут. Ведь до сих пор не являлись. Может, и сегодня обойдется.
Завтра отнесет, и то под вечер, перед приходом Ядвиги.
Снова погладила его животик, ножки. И показалось, что он сквозь пеленки узнал ее руки. Зачмокал.
Темнеть, как назло, стало очень рано. Надо было готовиться.
Гражина малыша напоила на этот раз неразбавленным водою молоком и принялась медленно, хотя сумерки уже сгущались, пеленать. Поверх Ципориной кофты, которой он был укутан, головку и все тельце завернула в свой, вернее материнский, платок, который подвязывала под пальто.
Марите делала вид, что этих приготовлений не замечает. Текле, наоборот, всякий раз, проходя мимо, вздыхала. Сама она то и дело поглядывала на окно, пугаясь, что сумерки сгущаются слишком быстро и уже совсем скоро надо будет выходить. А когда Марите задвинула шторы затемнения, испугалась, что уже вечер и Ципору могли провести в гетто. Быстро надела пальто, натянула шапку и, схватив малыша, выбежала. Только успела услышать, как Марите ей вдогонку крикнула:
— Не твоя вина, что не можешь его здесь оставить.
До улицы, на углу которой колонны евреев сворачивают к гетто, тоже почти бежала. А добежав, вдруг в испуге остановилась: опоздала! Мостовые справа и слева белели пустотой, даже по тротуарам двигалось мало прохожих.
Малыш зашевелился, видно, ему холодно. Она накрыла его полой пальто, а едва виднеющийся из-под платка носик согревала своим дыханием.
Наконец справа во всю ширь мостовой зачернела двигающаяся сюда колонна. Гражина заволновалась, старалась издали разглядеть лица, ища Ципору. Но это были одни мужчины.
Они прошли, свернули к гетто. Гражина видела, как их обыскивают, избивают, и едва не пропустила приближающуюся еще одну колонну. Там были и женщины. Она хотела бежать им навстречу, скорее отдать ребенка. Но все стояла, всматривалась в лица, искала Ципору. Ее не было. И в следующей колонне не было. Неужели ее провели раньше? А скоро уже, наверно, комендантский час.
Надо его отдать другим. Попросить, чтобы разыскали Ципору.
Приближалась еще одна колонна. Поравнялась с нею. В голове промелькнуло, что ведь не знает Ципориной фамилии по мужу. Все равно, пусть ее родителям отдают.
Она нерешительно протянула малыша.
— Передайте его, пожалуйста, семье Брикманасов.
Женщина, к которой она обратилась, сделала вид, что не расслышала.
Она протянула ребенка следующей. Сошла с тротуара, чтобы та услышала:
— Возьмите его, пожалуйста. Верните матери. Ее зовут Ципора. Ципора Брикманайте.
И третьей протянула:
— Заберите его, пожалуйста!
— Зачем? Чтобы его убили? — с горечью произнесла шедшая рядом женщина. Но Гражина все-таки протягивала ей ребенка
— Я не могу его оставить у себя, мне не разрешают.
Неожиданно появившийся конвоир крикнул:
— Почему без звезд?
Только теперь она спохватилась, что идет по мостовой, вровень с колонной. Испугалась, принялась объяснять:
— Мне не надо звезд! Я литовка! Католичка! — И норовила вернуться на тротуар. Но конвоир не пускал ее.
В отчаянии она перекрестилась:
— Честное слово, я католичка! Хотела вернуть этого ребенка матери.
— Так я тебе и поверил! Все вы мастерицы врать!
Он еще что-то кричал, но она уже не слушала. Вскочила на тротуар и побежала. Петляла, чтобы, когда он выстрелит, промахнулся.
Лишь добежав до угла и оказавшись на другой, совсем пустой улице, пошла медленнее.
Стала приближаться большая колонна, но она уже не решалась повернуть и пойти рядом с нею.
Внезапно осознала, что идет в приют. Остановилась. В приют нельзя — Ядвига уже, наверно, пришла.
Что делать? Мама говорила, если будет плохо, пойти к доктору Левинасу. Но он сам, наверно, в гетто.
Крепче прижала малыша к себе. В гетто она его не отдаст.
Дома она напоила его подслащенной водичкой и уложила рядом с собой. Но сон не шел. Что делать? Взять его с собой на работу нельзя. Если опоздать, прийти, когда Ядвиги уже не будет, все равно нельзя. Марите заодно с нею. А снова стоять с ним на углу перед гетто… Другой конвоир может оказаться хуже этого и либо сам затолкнет ее в колонну евреев, либо выстрелит в убегающую… Ципора не должна была отдавать ей своего ребенка — ведь знала, что за это грозит.