Армагеддон

Но дон Жуаном дядя Володя тоже не был. Дон Жуан сам безумно увлекался каждой или подогревал себя в этом смысле, потому что искал — крепость, которая бы устояла перед ним. Искал, но не находил. Так или иначе, приступом или измором этот дон овладевал крепостью. Она, крепость, раскрывала перед ним ворота и была счастлива, если можно так выразиться, всеми своими башнями. А всадник уже покидал ее и стремился к новой твердыне, мечтая о той, которая устоит перед ним.

Дядя Володя, напротив, никого не завоевывал, он только мягко и постепенно уступал женщине. Или вдруг и быстро. Тогда у нее создавалось впечатление, что еще недавно чужой — и вот, неожиданно близкий, он силой овладел ею. Между тем мягкий, бесформенный, как медуза, он только поддавался. А потом, когда наскучивала эта игра, ускользал.

Влюбленные в него женщины, естественно, старались удержать, привязать… Но удержать его было не за что, а привязать нечем. Как намыленный, он выскальзывал из гибких и страстных женских объятий.

Гомосексуалистом тоже не был. Не потому что не мог очароваться каким-нибудь ладным и стройным юношей. Я так понимаю, что дядя Володя очень и очень понимал любовные движения смуглых и стройных членов, независимо оттого, кому принадлежали эти бедра, ягодицы, икры и лодыжки. Но там — в однополой любви — все было слишком серьезно. Попросту убить могли.

Нет, дядя Володя обладал женской чувствительной душой, но вполне равнодушной, простите за каламбур. Любовь он понимал как игру воображения. Оттого и врал без конца. Потому и дружили с ним, сами себя не понимая, даже те, которых он бросил в одночасье. Именно в одночасье, потому что уходил без объяснений и боялся выяснения отношений, как огня.

Можно было бы этим портретом ограничиться, если бы не случалось с ним постоянно нечто странное, чему он сам не мог найти объяснения и что постепенно вытесняло его на край реальности. Об этом я и постараюсь рассказать вам, насколько позволит мне сама реальность. А если покажется порой, что я не логичен и отрывочен, это жизнь сама так проступает живописными пятнами и рвется на пестрые лоскуты.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Не любит Марина, когда я ухожу в жизнь по соседству, не предупредив заранее. Запретить не может, только расстраивается.

Вот и теперь ищет меня, наверное, по всему участку, под яблонями ходит. Сад длинный, запущенный, между другими двумя зажатый, в конце — сарай и туалет, будочка по старинке. Не доходя до сарайчика надо сделать шаг вправо по жухлой траве, повернуться кругом и — сразу, только вдохнешь, в ином воздухе.

Над головой крылатое океанское с длинными облаками: летит как застыло. И всегда я на этой улице под платаном оказываюсь. Честно говоря, у меня своей квартиры — ни там, ни тут. А зачем?

Теперь надо сделать только несколько шагов и нажать кнопку домофона. Всегда радостный голос. Как будто я только что вышел в соседнее кафе постоять с приятелями (у меня везде приятели) у стойки, где парижский гарсон — понимание и чувство собственного достоинства — изредка и к месту вставляет свои короткие замечания в наш неторопливый разговор.

Эта деревянная витая лестница на пятый — в действительности на шестой по-русски, эта маленькая квартирка из двух смежных, переделанная бог знает из чего — узкое здание семнадцатого века, эта маленькая женщина, сильно располневшая, немолодая, всегда встречающая меня изумленными глазами — «Кого я вижу!» — уже распорядившаяся насчет бутылки, эта радость отплытия в неизвестное — в окне летящие облака, действительно — корабль, и корабль плывет…

Майя, усевшись напротив, с любовью взирала на дядю Володю, который выпивал и, по обыкновению, не закусывал.

— Ну как там на радио? Еще не выгнали? — спросила, охорашиваясь, пчелка.

— Клевещу помаленьку.

— А как твоя семья? Как мадам, ее устраивает жизнь в предместье? — Майя никогда не называла Марину по имени и была уверена, что Марина живет в д'Аржантее — в довольно отдаленном предместье Парижа. Дядя Володя ее в этом не разуверял. В том многоплановом мире, в котором он жил последнее время, не все ли равно, в Малаховке или в Аржантее, если из Малаховки до авеню де Суффрен даже ближе.

— М-да, — протянул дядя Володя. — Сердится, когда поздно приезжаю из Парижа. Хорошо, что работаю с некоторых пор по договору.

— То есть как по договору? Я была уверена, что в штате. Вытурили?

— Сам попросил. За статьи получаю отдельно, набирается.

— Но тебе же за трехкомнатную платить! — продолжала удивляться пчелка. — Ты же не клошар.

— За какую трехкомнатную? — чуть не выдал себя дядя Володя. — Ах да! Но квартира — от радио, недорого.

— Ты мне не говорил.

— Мало ли чего я тебе не говорил. А я тебе говорил, что персидским котом работаю у одного из шейхов Арабского Эмирата? — дядя Володя перевел разговор на менее скользкие рельсы.

Глаза Майи весело блеснули, ноздри раздулись. Она вообще была жадна на дядю Володю и его фантазии. Теперь она видела, он выпил достаточно, закусил двумя розовыми пилюлями. И начнет рассказывать, увлеченно, как ребенок. Это была вечная прелюдия перед главным, которое подождет.

— Расскажи, миленький дядя Володя. Я так люблю кошек, хотела даже завести себе котеночка, чтобы на площадке встречал и кричал таким противным голосом.

— Ты хотела сказать, прекрасным голосом, как у Козловского, — ласково поправил пчелку лысый котик в очках и с бородкой.

— Скорее, как у Котовского, — улыбнулась Майя.

— У тебя уже есть один, — промурлыкал он и — опрокинул очередной.

— Итак, живу я в особняке, как в сказке. Расхаживаю, распушив хвост, по всем залам, заглядываю в Библиотеку Конгресса, мне всегда симпатичная библиотекарша книги про ученых котов выдает: и Эрнста Амадея Гофмана, и японца, забыл как его, Чехова больше всего люблю, хоть там про Каштанку, но такой трагический образ кота, помнишь, Ивана Ивановича. Впрочем, кажется, это был не кот, а гусь. Но им я был совсем в другой — пунктирной жизни. И такой сердитый гусь из меня получился, клювом за голые икры хозяйку щипал. Гусь в золотых очках, представляешь? — засмеялся и — «опрокинул».

— Погоди, — встрепенулась совсем было заслушавшаяся Майя. — Библиотека конгресса, по-моему, в Вашингтоне, а не в Эмиратах.

— Из следующей жизни влезла негодная, — пробормотал дядя Володя. — Видишь ли, милая пчелка, у моего хозяина в Эмиратах библиотека — точная копия Библиотеки Конгресса, так ее и зовем.

— Там столько книг?

— Могло быть и больше, все равно мой хозяин ни одной не читал. Они все хотят устроить как в двадцать первом, а сами в средних веках обитают. Но любят меня там, в моей побочной жизни, представляешь, такой пушистый клубок!

— Одна большая снежинка с голубыми глазами, вот какой ты! — подхватила Майя. — Что, я тебя не видела ночью на постели? Или во сне, или не знаю где… Иди ко мне, котик…

Но котик сопротивлялся. Он вывернулся из объятий и снова опрокинул. В окне летели длинные, как белые Мерседесы облака, и звали повествовать о необычном, во что и поверить трудно. Но что не случается теперь с людьми, потому что живут в условной, придуманной жизни — и сами порой не знают, в реальной или воображаемой.

— Позволяешь?

— Позволяю, пчелка.

И он позволил ей, что позволял всегда. Беглую ласку. Она расстегнула его рубашку, на груди оказалась неожиданно темная шерсть, и она залезла за пазуху и стала водить своей ручкой — гладить ее по шерсти и против шерсти. Приятная щекотка, дядя Володя между тем рассказывал.

— У шейха — кстати, европейски одетого, видного мужчины — три жены, как это и водится там на Востоке.

— Не только на Востоке, — ехидно вставила пчелка.

— Спрячь свое жало, пчелка. Или как сказал я в свое время:

Все они, жены, живут в разных домах, и шейх регулярно навещает их — поочередно, чтобы ни одну не обижать. Иногда он брал меня с собой. К белому крыльцу особняка подавали длинный лимузин. Я радостно мяукал и первым — прямо с перил — бросался в открытую дверцу машины, чтобы меня не забыли. Там вцеплялся в черное шевро обивки кресла и безжалостно когтил его, точил когти. Шейх никогда мне не делал замечания. А нового мальчишку-шофера, который вышвырнул меня из шевроле, сразу приказал уволить.