Армагеддон

— Рота, стой! Раз, два, — скомандовал дядя Володя. — Вольно.

Марина как будто ждала этой команды и рассыпалась по всей дачной местности. Одна улыбалась ему из сада. Другая через штакетник разговаривала с соседкой — пожилой, приятной женщиной. У магазина было замечено несколько Марин: одна шла за водкой, другая возвращалась с бутылкой. Третья торопилась на электричку. Спутать невозможно: всюду косынка в горошек выдавала ее. Ну и пусть. Пусть хоть все уезжают. Лишь бы принесли.

И Марины не обманули. День начался нормально. Можно было продолжать. И тут зазвонил весь склеенный, перевязанный скотчем телефонный аппарат. Уронив его в очередной раз — бедолагу, душа дяди Володи все-таки взяла трубку и издала звук, похожий одновременно на мычание и мяуканье. Это звонил я из города. Марина перехватила падающую трубку и пригласила меня приехать, «потому что одной уже невозможно». Я и приехал.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Дядя Володя спал, уронив лысую голову в лужицу водки на клеенке и по-младенчески причмокивая. Я не разрешил Марине будить его и мы прошли по тропинке в глубь участка, где сели за синий садовый стол.

Марина была суховатая милая женщина с большими черными глазами, лет тридцати или больше — острый носик морщился лучиками, тяжелые усталые веки — и хотела говорить только о нем.

— Вот так каждый день, с утра встанет, пьет и спит полдня, потом проснется и снова пьет до ночи. А если куда в город соберется, оденется как на прием, посмотреть приятно, — как же, на радио едет! — и три стаканчика обязательно. Возвращается последней электричкой, на ногах не стоит. Как его еще не обокрали и не убили!

— Пьяного Бог бережет, — сказал я.

— Но еще это вранье. Рассказывает, что работает и на русском, и на французском радио. Не знаю. Куда-то ездит, где-то пропадает по неделям. Денег всегда не хватает. А послушать, он — и советник одной из семей грузинской мафии, и работник ЮНЕСКО, и белый пудель — любимая собачка президента Клинтона. Представляете, он рассказывает об этом совершенно серьезно. А я устала. И при всем том обещает Брюссель. Месяц назад: «Собирайся, поедем в Париж. Оттуда в Брюссель». Но как же так, мы не расписаны! «Секретарем оформил». Через неделю: «Не распаковывай, едем». Еще через две: «Вопрос решается». И так до сегодня.

— Но вы поедете?

— Не знаю.

— Он что-нибудь делает?

— Исчезает постоянно.

— Надо было самой навести справки.

— Позвонила в консульство. А там о его назначении и не знают.

— Что говорит?

— Говорит, и не должны знать. Все наши документы в ООН. И оттуда дадут знать в Бельгийское посольство. Устала я, — передо мной сидела старушка с темным осунувшимся лицом. Мне показалось, это он делал их такими безнадежно старыми, чтобы тем скорее потом оставить их навсегда, как бы проводить карету на кладбище.

— …А я не спал, — сказал трезвый с виду дядя Володя, внезапно появляясь перед нами.

Он поставил на стол новую литровую и три стаканчика. И сел сам. Пожевал верхней нижнюю губу.

— Люблю закусывать малиной и черной смородиной с куста, — сказал и налил нам.

Марина глядела на него блестящими глазами и больше ни на что не жаловалась.

— Ну как, выспался?

— Говорю тебе, не спал. Вот неверующая, а я жил своей побочной жизнью.

— То есть как это? — удивился я.

— Простите меня. Я еще тогда на вас внимание обратил. Вы ведь мистик?

— Скептический мистик.

— Но при всем вашем скепсисе, мне кажется, вы многое допускаете.

— Пожалуй.

— Это главное. Вам могу признаться, я живу несколькими жизнями, есть и побочные. При нашем знакомстве я говорил, что воевал в Корее. Левон не поверил, а вы отнеслись серьезно, не так ли?

— Вполне.

— Не буду утверждать, что жил при Иване Грозном или Вашингтоне…

— Ох! — сказала Марина.

— Ох! — сказало чье-то эхо за забором.

— Но в девятнадцатом и в начале двадцатого жил. Главное, помню. Все же основано на памяти. Что вы не помните, того и не было. Сам Зигмунд Фрейд после многих сеансов и то не вытащит из подсознания жизнь, которую оно не хочет отдавать. Иначе он бы написал что-нибудь вроде «Сны, сновидения и другие жизни».

— Я помню что-то, — сказала Марина. — Но что, не помню. В смысле — до рождения.

— А вы — ну хотя бы вашу побочную жизнь.

— Пожалуйста. В одной из побочных жизней я — белый пудель, не падайте в обморок, любимая собака президента Клинтона.

— Ох и ох! — Марина широко раскрыла глаза.

За штакетником что-то рухнуло.

— Ну и как там в Белом Доме? — спросил я.

— А вы не улыбайтесь, — дядя Володя выпил свой очередной. — У иной собаки душа вполне человечья. Подстриженные американские лужайки, трава — хоть на хлеб намазывай и ешь. А поле для гольфа! Ровное, как затылок новобранца. Есть где побегать, я ведь прыгучий, вся обслуга любуется. Вечерами лежу возле камина из яшмы, тускло поблескивает медь каминных щипцов, рука президента плотно ложится на мой загривок. А если Билл посмотрит своими голубыми в мои золотистые, преданности моей нет предела.

— Позавидуешь, — вздохнул я.

— Было бы правдой, я бы так хотела жить, — грустно высказалась Марина.

— Есть и свои неприятности, — продолжал «опрокидывать» и рассказывать дядя Володя. — Враг у меня — морской пехотинец. Знаю его запах: черный табак и марихуана, мазь от прыщей и потеет сильно. Подойдешь как к человеку, ткнешься влажным носом, а он по носу щелкнет или в живот — ботинком. И сам же вопит: «Он меня укусил!» — садист из Индианы.

Он и убить может. И убьет. Отравит, подлая душа. Я уж и то: президентский повар-китаец при мне собачьи консервы открывает, тогда только и ем.

Неприятный случай пережил, господа. Ворота снаружи чугунные, недаром всякие идейные старики и девушки себя наручниками к решетке приковывали. Ну да не о том речь, машина проедет — приоткрыты остаются ненадолго, вот и забежала к нам в Белый Дом рыжая сучка-колли. И мне пушистым хвостом виляет благосклонно. Течка у нее. Я тоже виляю хвостом, приглашаю в Белый Дом, заходи, мол, дорогая. И так слово за слово — увожу девушку на изумрудные поляны. Бежит вашингтонская блондинка на тонких ножках, осмелела. Бегу за ней, язык высунул, ничего не понимаю. Только облизнулся, повернулся на спину ей запрыгнуть, выстрел! Как хлыстом ударило. Я отскочил, перепугался. Смотрю, моя рыжая красавица легла на траву, вытянулась, ощерилась — и все, сдохла.

Подошел Боб — морской пехотинец, карабин еще порохом пахнет, осклабился, подлая душа, подбежавшему агенту секьюрити:

«Покушение на президента!»

«Ты что?»

«Сучка-то бешеная, сразу видно».

«Молодчина Боб! Доложу о тебе».

«Пуделя тоже проверить надо».

Я бы этого прыщавого сукина сына на куски разорвал! Взяли за ошейник, отвели к врачу. Как ни сопротивлялся, сделали укол, для профилактики. Я сразу отпал, закайфовал и вот — очнулся здесь, — дядя Володя опрокинул очередной стаканчик. — Кстати, меня там Реем зовут.

— Милый мой Рей! — сказала Марина. — Ты просто — Тургенев. Налей и мне на донышко моей собачей миски. Вы так внимательно слушали, вы ему верите?

— Не совсем фантазия, детали верные, как бы это назвать поточнее? — сказал я.

— Дяди Володино вранье, — любя, сказала Марина.

— Простите, я наблюдал за вами и отметил, вы ведь не выдумываете. Вы все время где-то там обитаете, — продолжал я серьезно. — В какой-то особой реальности.

— А зачем непременно верить? Не верьте, сделайте милость. Я не обижаюсь, — прищурился дядя Володя.

— Нет, нет. Расскажите мне и о других ваших жизнях. Что-то в этом есть.

— В другой раз, идет? А сейчас напьемся в этой, под солнцем среди сосен, в ностальгической, лирической России, — и стал декламировать: — «И в новой жизни непохожей забуду прежнюю мечту…» Но сбился, и — снова стаканчик.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дядя Володя не был вполне человеком в психическом смысле этого слова. Ибо не чувствовал себя заинтересованным в окружающих, в родных, в близких друзьях. Одни женщины были ему любопытны, и он мог увлечься даже малопривлекательной суховатой особой. Скорее, он изображал интерес и ждал, когда и как с ней это произойдет: вся помягчеет, волшебно засветятся и расширятся глаза, увлажнятся тонкие губы и талия податливо вытянется под его лапой — красавица! Женщина раскрывалась перед ним, он терпеливо подыгрывал и, глядя со стороны — влюблен и добивается своего как мужчина, нет, на самом деле он никогда не хотел этого. Ему было все равно. А в самые сокровенные минуты просто было любопытно, как она стонет и выворачивается наизнанку, полузакрыв веки и прокусив нижнюю губу, эта неподатливая черствая особа. Дядю Володю можно было увидеть с любыми женщинами и в любой ситуации. Даже в какой-нибудь секретной и стерильной лаборатории с доктором наук в юбке, вернее без юбки, когда все сотрудники уйдут.