Армагеддон

— Какой глупый мальчишка, — томно произнесла пчелка, поглаживая шерсть на груди у своего котика.

— Ах, я любил восседать на подушках у всех трех женщин. Они меня ласкали, теребя своими холеными, умащенными всеми кремами ручками, в кольцах и браслетах. Ночью, из темного угла, со стула блестели мои глаза, как запонки на шелковой рубашке шейха, я не пропускал ни одного женского вздоха, ни одного любовного вскрика — когти мои судорожно сжимались, по шерсти пробегали голубые искры.

После, когда муж-любовник уходил в ванную и там шумел душем, я пользовался тем недолгим временем, которое было мне предоставлено. Я прыгал на темную люстру и срывался оттуда прямо в прозрачные складки тюля, на белую грудь и голый живот. Я запускал свои когти — о, не так глубоко как хотел! — в эластичную плоть. И они не смели кричать. О, если бы я был в своем натуральном виде!

Шейх-постриженные усики никогда не наказывал меня. И так бы и оставалось: это были наши общие жены. Но Амина — самая молодая, таджичка, стала ревновать меня к остальным. Она хотела ласкать меня днем и ночью. Это стало в конце концов невыносимо. Тискала, сжимала между ног и стонала. «О мой пух! О мой пух!» Привязывала к ножке кровати на цепочке. И если я отворачивался от нее, стегала шелковым шнурком. Наконец мне надоела эта тысяча и одна ночь. И однажды, лежа между ней и аккуратными усиками, я стал самим собой. Представьте себе удивление этой парочки, когда они увидели между собой на простыне голого лысого мужчину. Она завизжала и бросилась в ванную комнату, но там я ее настиг. И если бы шейх не стал судорожно звонить в полицию, я получил бы все, что хотел. А так — мужчина улетучился в никуда, а на смуглой спине таджички остались три кровавые полосы.

И дядя Володя издал противный, хриплый кошачий мяв. Очень похоже. Майя уже искоса поглядывала на широкую кушетку, покрытую шотландским пледом, — всюду кокетливые подушечки с кошачьими, собачьими, петушиными головами. Надо было идти к станку. Дело привычное. Все же куда приятней рассказывать, причем сам не знаешь, вранье или вправду с тобой было.

В старом доме семнадцатого века на авеню де Суффрен была отличная слышимость, и соседи слышали, как в квартире на пятом этаже среди бела дня неистово кричат кошки. А Майя видела, что ее сжимает в объятьях, в когтях рыжий, полосатый, с темной шерстью на груди, хоть бы очки снял! И была ужасно счастлива.

А он, сняв очки, видел какое-то розовое мутное — поле? холмы? — то приближающееся, то отдаляющееся. Догадывался, это грудь. Сам он парил скорее всего на вертолете, но порой ощущал себя толстым поросенком-снарядом, мчащимся в гладком стволе Большой Берты. Но нельзя же было мчаться без конца… Все же слишком долго она не отпускала его.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ближе к вечеру рыжеватый плотный господин вышел из подъезда дома 131 и направился к Эколь Милитер, оттуда к Сене. По дороге купив бутылку кальвы, он спустился по каменной лестнице к нижней набережной, присел на каменную скамью по соседству с двумя немытыми клошарами, которые расположились на соседней скамье и не обращали на дядю Володю никакого внимания (возле ног стояли две пластиковые бутыли дешевого красного), сделал первый солидный глоток прямо из горлышка. Камень холодил зад, закатное солнце почти не грело, но кальва работала за него и стало приятно изнутри. Приятно стало. Изнутри. Изнутри стало приятно.

Рядом стояли старинные шхуны, баржи-рестораны. Обобщенно — широкими коричневыми и бежевыми мазками. Пахло темной водой, и ветерок шевелил бело-синий флаг напротив. Шевелилась вода внизу, тени листьев на набережной, флажки, развешанные на мачтах, и в душе зашевелилось нечто. «Я как эта муха на солнце». — И дальше не хотелось думать. Потому что думать было опасно.

Муха была действительно любопытна. Брюшко с изумрудным блеском, спинка не меньше, чем в 2 карата. И пусть это была навозная муха, она была парижская муха — украшение ювелирного магазина, что выставил свою бархатную витрину дальше по набережной — к Сан-Мишелю. Муха охорашивалась, двумя лапками чистила крылышки, вертела головкой — словом, вела себя, как истинная парижанка. И такая же смелая. Сначала поерзала у него на колене, даже на гульфике, потом перелетела на кисть руки, как бы поздоровалась. Выпуклые спичечные головки повернулись и уставились прямо на кончик уса дяди Володи. Там повисла сладкая капля. Очевидно, эта муха была не прочь выпить за компанию на пленэре. Настоящая парижанка.

— Вы, простите, не с улицы Сен-Дени? — деликатно спросил бесцеремонную дядя Володя.

— Нет, мусье, я из ресторана «Куполь», — прошелестела муха.

— Далеко же вы залетели, мадам! — вежливо поразился человек.

— Не мадам, а мадемуазель, — поправила его муха и перелетела на ус, как бы невзначай. — Знаю, о чем вы думаете. Может быть, я бы вышла за вас, мусташ, меня еще надо уговорить, но после того, как я отложу яички, мне крышка. Да и что за младенец у нас будет?

— Амурчик, голый и толстый, с крылышками, — с удовольствием заметил дядя Володя и сделал губы бутончиком.

Пил дядя Володя, пила муха.

— Крылышкуя золотописьмом тончайших жил… — стал читать Хлебникова дядя Володя, полузакрыв глаза. А муха была уже, что говорится, под мухой. И по-русски, верно, не понимала, это же была муха-француженка.

— Вы не поверите, какой горячий мужчина был монах-бенедиктинец у моей прабабушки! — оживленно начала муха.

— Грех, который они совершали ежевечерне, так и называется «мухамур».

— Как так? — не понял дядя Володя.

— Она его щекотала, — лукаво сказала муха. — Кто-то из монахов перенес отцу настоятелю и наш бенедиктинец должен был публично нанести себе столько ударов плетью, сколько раз он грешил. Хлестнул он себя раз-два для виду. А грешил бессчетное количество раз. Ночью муху прогнал из кельи и погрузился в одинокую меланхолию. И только любимое клубничное варенье принесло ему наконец успокоение.

— Достаточно ли вы сладкий? — вдруг засомневалась она. — Чувствую, есть в вас какая-то горечь.

— Это благородная горечь алкоголя, — охотно признался человек. — Кроме того, я только по рождению француз, потомок русских эмигрантов.

— Вот откуда эта горечь! — с торжеством воскликнула муха-парижанка. — В России всегда было много мух, потому что русские неряшливы и проливают свой сладкий чай на подносы, на клеенки, на скатерти. Русские любят мух. Но русские убивают тех, кого любят — увы, махровым полотенцем.

Муха пошатнулась и поползла прочь по каменной скамье, волоча ноги.

— В Россию — ни за какие круассаны, мусье!

— Прощайте, мадам!

— Сколько вас учить, маде-му-азель… — пьяная муха свалилась со скамьи и затерялась в мусоре.

«Мухамур, век живи — век учись», — подумал с восторгом дядя Володя.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Не хотелось покидать уютно-клошарский берег Сены. Но там, где его ждала третья, вдова-невеста, можно было покурить анаши. А уже посасывало в желудке и сохла глотка.

…Наверное, было достаточно желания, оно было очень определенное, и он уже сидел на высоком крыльце дома отца Теи, а сама она спешила к нему с железной коробкой из-под конфет, из которой он достал папиросную гильзу и набил ее зеленой щепоткой гашиша.

Столбики обвивали гибкие стволы и плети-ветви, листья, как вырезанные из зеленой и розовой бумаги, и тяжелые гроздья совершенной формы светились над столом, отломи — сами лягут на блюдо. Легкость и блаженство. С каждой затяжкой — легкость и блаженство. Ничего не хочу. Так бы всю жизнь.

Но надо было работать. Надо было соответствовать самому себе. Близко черные глаза, подрисованные, — бедняжка. Все еще ждет и надеется. Он не обманет ее ожиданий. Вернее, он обманет ее, как и другие. И зачем он сюда приходит? Густые сросшиеся брови, икры, поросшие черным волосом, — мужеподобна, но нежна.

Он лениво поцеловал вдову-невесту, поцелуй был как вата. Он отстранил ее. Но она тянулась к нему, нет, не понимала. Еще один мокрый поцелуй прилепился к щеке, другой повис на подбородке, еще два — как неловкие щенята щекотались где-то на шее и на груди. Он знал, как унять ее.