Армагеддон

Есть такой Куприян Никифорович, человек простой, учитель жизни. Квартира у него — притон по-милицейски. И решил я к нему заглянуть все же и кое-что выяснить.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

У Куприяна Никифоровича — маленькая квартирка гостиничного типа в огромном доме с длинными коридорами (два ряда дверей, мозаичная плитка) и двойными старинными лифтами в проволочной клетке. Углов, по-моему, на этаже было не меньше десяти. И вдруг — тупик, желтая глухая стена, поворачивай обратно — да туда ли еще придешь, неизвестно. По такому дому целый день можно блуждать, во все двери подряд звонить — белые фаянсовые номера, номера мелом, просто без номера — так и не найти нужной квартиры. Кухни были общие на каждом этаже. И уборные — тоже, М и Ж. Этот сумасшедший дом был построен в двадцатых годах архитектором, который верил в общее коммунальное счастье.

В одной из таких квартир на десятом жил Учитель Жизни, как мы его называли полуиронично-полувсерьез. Компания сидела долго и к моему приходу уже сплотилась-склубилась в один липкий ком, осиное гнездо, откуда вырывались сердитые и восторженные выкрики.

— Привет! Пропавший!

— Павший на поле!

— На поле конопли!

— Головки мака приветствуют тебя, путник!

Под потолком синевато витал призрак кайфа. Уже курили. Не хотелось мне эту компанию описывать, не к месту она в моем повествовании. И люди совершенно лишние, нет им здесь никакого интереса, появление их здесь бессмысленно, чужие они, даже пространства, отведенного им на бумаге, жалко. Ну, поскорее, промельком, как-нибудь, чтоб отделаться — тоже не получается. Уж очень яркие и нахрапистые личности. Например, сам хозяин Куприяша — фонарщик. Безволосое лицо кукишем, маленькие хитрющие глазки и тело совершенно атлетического сложения. Неопределенных лет, в прошлом, кажется, сторож на кладбище, потому и «фонарщик». Теперь техник-смотритель этого самого коммунального здания и Учитель Жизни по совместительству.

— Жизнь — бред, мир — балаган, — приветствовал он меня.

— Нельзя с тобой не согласиться, Учитель, — ответствовал я. — Разговор есть.

— Прежде выпей.

— Выпей, выпей! — заверещали, налезая на меня, всякие знакомые, полузнакомые, полупьяные и пьяные рожи и рожицы. Одна с размазанной помадой, оплывшая, даже какая-то сальная, лезла ко мне целоваться — всего облепила. Были тут и миловидные девушки и несколько художников. Довольно известный актер.

— Стоп. Теперь рассказывай.

— Я у тебя в пенале лежал?

— Было дело.

— Я про эту неделю.

— Не удостоил.

— Может, заезжал, просил. Ты мне и дал, по старой памяти.

— Пусто было. Межзвездная пустота.

— А как же? Как же? Нам обещал! — заверещала кудрявая смуглая лет шестнадцати на вид.

— Цыц, птичка! Твое дело по зернышку клевать. Говорю, не было ничего серьезного.

— Жаль. Значит, я бредил.

— Я и говорю: жизнь — бред…

— А мир — балаган! — подхватили присутствующие.

— Ну, спасибо. Учитель, — говорю, — разговор откладывается.

— В следующий раз учту, заранее приготовлю, — фонарщик явно показывал, что я не чета другим, что уважает.

И снова загомонили, задвигали стаканами. Слишком шумно, напоказ. Поняли, «фонарщик» больше цигарки не свернет. Веселье на излете быстро угасало. Почувствовав это, Куприян Никифорович снял с себя синюю футболку с рваными рукавами — и явил изумленной компании такой загорелый и вылепленный торс, античным героям впору.

«Фонарщик» вышел на середину комнаты, лег навзничь, раскинув руки и ноги, и предложил девушкам ходить по нему. «Топчите меня смело».

Девушки моментально скинули босоножки и туфли, и сначала нерешительно, потом смелее — одна прошлась, другая — в кудряшках стала ему на грудь.

— Изобрази ласточку, гимнастка.

— Твердо, как броня танка.

— Гуляйте по мне, балетные ножки. Жить философу, дышать легче.

Вокруг одобрительно засмеялись. Видимо, не в первый раз созерцали.

Пьяный художник Леня тоже решил попробовать.

— И я хочу! И мне — топтать «фонарщика»!

— Не лезь своей грязной пяткой!

— Мочало!

— Холсты свои топчи!

Леню оттащили. Он сопротивлялся, стал раздеваться. Плача и рыдая, стал просить, чтобы девушки тоже ходили по нему. Нежными ступнями. Легкие, как у Боттичелли. Почему им пренебрегают? Он же работал натурщиком. Пусть ходят все! Сцена решительно отдавала достоевщинкой.

Я вышел в другую комнату, похожую на пенал, без окон. Здесь был раскинут диван-кровать, на котором обычно глотали таблетки, реже — кололись, чаще — занимались любовью и всегда предавались грезам. Здесь, в необычной для места позе, то есть заложив ногу за ногу и выпрямившись, сидел актер. Он курил, просто курил CAMEL lights. И просматривал какие-то листочки на машинке, видимо, роль из пьесы.

— Вам скучно?

— Я обычно сюда или в храм хожу, Косьмы и Демьяна. И здесь и там хорошо, интеллигенцию привечают.

По тому, как он сказал: «в храм», а не «в церковь», можно было заключить, что он православный, верующий. Я присел рядом и вдруг ощутил такое доверие к руке его с металлическим браслетом часов, к тонким пальцам, которые держали листки роли, что мне захотелось рассказать ему все без утайки. Я и рассказал о Сингапуре этой руке.

Рука опустила листочки и пробарабанила по столу в раздумье.

— Не верю, — сказала рука с режиссерской интонацией. — Не убедительно.

— То есть как?!

— Возможно, все так и было. Но это неправильно. Так быть не должно.

— А если бы туда переносил героин? Вы бы поверили?

— Другое дело! Лезешь в небо сквозь потолок и повисаешь там желтым дымом.

— Но можно было все пощупать, кусок дурьяна откусить и выплюнуть, я там был, ручаюсь.

— Когда сатана показал Христу все царства земные, тоже можно было все их пощупать. И откусить и выплюнуть, — пронзительно возвестил апостол.

— Это была параллельная жизнь, — возразил я книге с черным тисненым переплетом.

Новый Завет моментально превратился в конферансье:

— Анекдот на эту тему… «Девушка, платите штраф!» Девушка и говорит милиционеру: «Я же переходила параллельно!» То есть, параллельно переходу.

— Верно, несколько линий жизни. И мы это чувствуем.

— Осуществляется обычно одна. Причем не линия, я бы сказал, ветка жизни, — назидательно отрубила ладонь с браслетом.

— В глубине души вы знаете, ваша жизнь могла бы сложиться совсем иначе, не правда ли?

— Увы, не сложилась, значит, не могла.

— Представляете себе, параллельный вы говорите параллельному мне, что жизнь иначе сложиться не могла. При всем том, что она уже сложилась у нас иначе.

— Думаете? Где-нибудь? Мы тоже? Беседуем? — с такой интонацией произнес актер, но уже параллельный актер.

— Сложнее. Представьте, я Андрей иду в гости, в это время другой Андрей, возможно, погибает где-то в джунглях, а третий всего-навсего возвращается из гостей. Главное, все мы влияем друг на друга. — Я, правда, чувствовал в себе несколько Андреев, которые прятались один за другого.

— Представить можно все, что угодно. Все это дым, — собеседник окутался дымом, как Монблан облаками.

— В конце концов, вселенная конечна в образах своих. Почему бы их сочетаниям не повторяться. Одна творческая манера, — я смотрел на Монблан в калейдоскоп и видел его размноженным.

— Творец выше художника, — сказали ряды судейских мантий.

— Но даже отцы церкви признавали… — не сдавался я-еретик.

— Ориген был осужден на V вселенском соборе, — изрекла авторитетная книга.

— Философ Лосский… философия интуитивизма… — зашелестели во мне страницы.

— А вы читали?.. Франк возражает, он говорит «о единственности и неповторимости»…

Страницы во мне продолжали переворачиваться:

— Нравственное состояние любого, кого ни возьми, бесконечно далеко… Одной жизни недостаточно для перехода в свет… Я говорю о следующих или возможных.

— Человек по природе ленив. Тогда мы все время будем дожидаться следующих жизней или апеллировать к двойникам, — возвестил бородач-материалист с кафедры студентам.