Армагеддон

Шел наискосок через поле-пустырь с березками по краю шоссе. В любое время дня и ночи здесь собак прогуливают, без поводков. Рослые собаки носятся за палками и усердно их приносят хозяевам. Вечная игра. Доберманы (как я, я тоже быстрый), доги, ротвеллеры. Бросить бы им куклу, мигом бы растерзали. Зато зла в мире поубавилось бы. Вот такие и подобные им праздные мысли приходили мне в голову. Как понимаю, заслон, чтобы я не думал о том, что постоянно шевелилось в глубине, хотело оформиться — покоя не давало.

— Ну, здравствуй, лягушка-путешественница! — обняла и мимолетно, полудружески прижалась плосковатым, с девичьими грудками. Удивило: дома — она без берета, коротко подстрижена.

Усадила за чай, сервированный на журнальном столике. Естественно, к чаю — сыр и водка. Специально для меня расстаралась. Сама пила кофе.

— Картинки показывать будешь?

— О чем ты?.. — а сама улыбается — извилистая линия губ — ящерка пробежала.

— Я буду задавать сумасшедшие вопросы.

— На вопросы будут ответы.

— Поговорим как магнитофон с магнитофоном.

— Ты — свое, а я — свое.

— И никаких картинок.

— И никаких картинок.

— Представь себе, на берегу Тихого океана очень теплая ночь. Белая луна над темной полосой всякой кокосовой ветоши на песке. Мощные шлепки прибоя. В бунгало для туристов по стенам бегают ящерицы. Помнишь?

— Не помню, но вижу.

— Две ящерицы — одна залезла на спину другой — ведут себя совсем непристойно. Как впрочем и обитающие там мужчина и женщина. Вспомнила?

— Не помню, но знаю. Мужчина на спине женщины. Очень ярко изобразил.

— Не смейся.

— Я не над тобой, над собой.

— Тамара, это имя тебе ничего не говорит?

— Какая Тамара?

— Моя жена. Теперь ее нет, ну вообще…

— Интересно.

— В инвалидном кресле передвигалась.

— Понятно.

— Там, где мы оказались, она бегала легко, как девочка.

— Где же вы были?

— Во сне или у экватора, думаю. Но она там осталась!

— Кто?

— Тамара — моя жена и любовница.

— Насчет любовницы не уверена, но твоя верная и любящая — Алла, вот уже десять лет наблюдаем.

— А как же Тамара?

— Ты ее здорово придумал, вот что я тебе скажу.

Между тем вижу, за спиной моей собеседницы туманно рисуется. На мягкой кушетке, которая служит ей постелью, две головки рядом: каштановые кудряшки-завитушки — Таня и темная стриженая под мальчика — Тамара. Таня обнимает Тамару — рука между ног, та беззвучно смеется.

Я даже слов не нахожу.

— Но вот же она!.. Вот… Ты сама ее мне нарисовала!..

И стерла…

— Глупенький. Ты же знаешь, мне передалось и ты увидел.

— Но это же она!

— Конечно. Тебе приснилось? или ты вообразил. И в тебе такой заряд остался, что мне передалось.

— Но и ты там была. Со мной.

— Где я только с тобой не была.

— Я не про ЛСД!

— Ну, в другом месте и в другое время. Разные куски реальности. Совсем разные. Несовместимые друг с другом. А ты, голубчик, взял и наложил одно на другое. Так нормальные люди не делают. Вот такой странный Сингапур и получился, причем с китайскими узорами.

— Если там не была, откуда ты — про Сингапур?

Еще налила водки. И себе. Опять извилисто усмехнулась.

— Уж поверь, в таких случаях всегда какой-нибудь Сингапур получается.

— Значит, не было ее здесь.

— Теперь, считай, не было.

— А прежде? Я инвалидное кресло на колесиках на антресолях обнаружил. А ты — не было!

— Инвалидное кресло — еще не доказательство, — усмехается и новую картинку мне показывает. На клетчатом шотландском пледе две зубчатых тропических ящерки — одна на другой. Исчезли.

Вспомнил я, что еще больная тетушка моя в этом кресле сидела. Действительно, не доказательство.

Так мне и не удалось ничего выяснить у моей давней приятельницы Татьяны. Интереса своего, особенного женского, она не проявляла ко мне, как прежде. Или мне показалось. Однако подозрения мои окрепли. Дразнит она меня, что ли? Или все же мы были с ней в нашем Сингапуре? Действительно, что-то у меня сместилось, и все-таки. Я же помню, что уходил — и даже один. Почему не попробовать снова — может, получится.

Хрустальная пробка куда-то задевалась. Искал в буфете, нашел недопитую бутылку «Столичной», пробку от шампанского и резиновую пробку от бутылки с бензином. Хотел было пойти в антикварный и купить какой-нибудь хрустальный графин — боюсь, все равно не получится. Я уже вертел перед глазами на солнце рюмку из хрусталя — одно мерцание. Что-то ушло. Совсем?

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Время стояло. Обычно мы этого не замечаем, ведь солнце движется, стрелки часов кружатся. А потом ахаем: вот и год прошел, как же мы этого не заметили? А год не шел, он стоял. Как погода на дворе стоит. Просто никаких событий, впечатляющих и подвигающих наши души, не случилось. Этим измеряется движение времени, не солнцем, не часами. Время — это ты сам в своем внутреннем ритме: напряженный — значит, время идет. Но перестал слышать свой ритм. Пружина ослабла. Молоточки внутри затихли. Колесики — стоп. Будни. Ничего не происходит. Время стоит.

Крошечный чертик все же попискивал во мне. Я искал в квартире следы другой женщины. Ведь если мы жили столько лет вместе, следы, как я предполагал, должны были остаться. Прежде всего на свое жилье женщина накладывает свой особенный отпечаток: ее книжка, ее журнал, сунутый за туалетный столик, ее помада… Но разве эти окурки в жестяной мятой банке на кухонном столе не говорят о ней, как и ее волосы, жирные пятна крема с краю зеркала? А черные трусики, которые с утра — под подушкой. И стулья тоже расставлены: один наискосок, другой всегда у изголовья, а этот — ножка сломана — выставлен в коридор, чтоб не садились. Однако забывчивая хозяйка все время ловит гостей на эту приманку. Где стул? Да вот он! И ничего не подозревающий гость садится и тут же опрокидывается вместе со стулом. Ах, простите, он у нас сломан! В общем всюду — Алла и никакой Тамары.

Стал старые фотографии разбирать. Они у меня в большом пластиковом пакете без разбора напиханы. Разные женские лица, но больше — все та же Алла, даже неприязнь к ней шевельнулась. Ведь любил же, любил. Зачем же в моей жизни так явно присутствовать? Чуть было не подумал: лезть! Пальмы, это в Ялте. Опять Алла.

А вот песок, край моря, лежит в темном купальнике, тоненькая, голову на фотоаппарат повернула. Есть! Нашел. Гораздо моложе, правда. Улыбается слабо. Улыбайся, улыбайся, милая. Ты сейчас сделала замечательное дело, ты меня спасла и вооружила. Проглядели тайные силы, проворонили. Не все в моей квартире и в сознании окружающих вычистили. Халтурно работаете, ребята. Спешите, наверно. Вы и в Коктебеле побывали, даже призрак ее у моря развеяли. Никто из коктебельцев никакой Тамары, ручаюсь, теперь не помнит. И в пластиковом пакете пошуровали — что я, не вижу! Будто ветер прошел по мне и моим друзьям и знакомым! Однако один фотоквадратик пропустили, видимо, с другим склеился. Сразу на душе легче стало. Освободился я от тягостного недоумения. Был Сингапур, был.

Подсунул я при случае это фото Сергею в редакции. Посмотрел, отодвинул.

— Ничего, девочка.

Придвинул снова. Стал рассматривать.

— Послушай, а ведь это та — твоя подружка, сколько же лет назад это было? В Коктебеле, помню. И я со своей пермячкой — ночи на пляже проводили, от прожектора с заставы за лежаками прятались. Да, развлекались солдаты срочной службы за наш счет. Хорошие времена были, сказочные. Возьмем банку, вино дешевле воды, и пьем с вечера. А с утра опять — железную бочку на набережную привезут, пей сколько влезет, море рядом. Голова только от вина болела. Вспомнил! Мою звали Мариной — все Цветаеву читала в самые неподходящие моменты, а твою — Тамарой.

Верно. Могло быть. Возможно, и было так — во всяком случае, все в таком роде помнят. Нет, не промахнулись вы, ребята, уж не знаю, как выглядите. Приманку на виду — одну — оставили, я и купился на фотокарточку. Работа чистая. Теперь и себе самому ничего не докажешь. Ведь это главное, чтобы себе самому. Над этим я и бьюсь, можно сказать. «А где я был? У Нинки спал», как сказал поэт Игорь Холин. «А что жене своей (Алле) сказал?» Память у меня отшибает после второй поллитры, если еще и бычок смолить при этом, и дурь-дрянь, что хочешь привидится в синих кольцах дыма, особенно если девочка была в Коктебеле, который был тот же Сингапур когда-то — и явился залитый солнцем снова.