Армагеддон

— Признайтесь, вы бы хотели все главные роли переиграть?

— Ох, я жадный! Душа… монада… гусеница… зверь… человек… — это говорил уже Треплев из «Чайки».

В комнату заглянул хозяин, который уже натянул синюю майку на свои великолепные мышцы.

— Жизнь — бред, а мир — балаган, запомните, ребята, — примирительно сказал он. И скрылся.

— Действительно, мир — это театр, где мы затеряны где-то в массовке. А воображаем, что герои, — с иронией и горечью произнес актер, который уже был в своем московском театре, что на улице Чехова. Я даже здание увидел — модерн в виде супницы.

Актер выпрямился, стал как-то значительней, он вышел на подмостки. Внизу и вдаль, за сияющим туманом прожекторов — темные ряды, где сидят крепкие кочаны капусты, гладкие и взлохмаченные, — целое поле зрителей. И поле ждет, чтобы его окучили громкими словами, пропололи горячими чувствами и срезали под корень при общем энтузиазме.

— Высшая Сила играет нами, и весь смысл в самой игре, поскольку результат известен заранее. Рано или поздно спасутся все.

— Или не спасется никто, — посмел пискнуть червячок.

— Но откуда тогда такое движение, такой напор? Кусок мяса — и можно было бы успокоиться на этом. Но все хотят рая! Даже сюда, к «фонарщику», за этим ходят.

— У меня был настоящий рай, — вспомнили обломки меня.

— И теперь вас мучает воспоминание об утраченном, — сказал священник.

— Разве грех стараться его вернуть? — спросил я исповедальную кабинку.

— Но вы-то ищете Еву, не рай, — на меня торжествующе смотрел монах. Он все-таки сыграл свою роль.

После я неоднократно возвращался к нашему разговору в пенале. Может быть, действительно, я ищу свою утраченную Еву, а не рай.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если подумать, был и другой вариант разговора. Начну снова, с самого начала.

Павел Афансьевич жил на Абельмановской, в старом московском доме, в довольно глубоком полуподвале. Верхняя часть окон верно показывала время суток и погоду, но сами рамы глубоко сидели в каменных карманах, и в квартире было всегда полутемно, как в старых Бутырках. Сие никому не мешало. И стучали сюда условным стуком: бом! бом! бом! — колотили по рваному дерматину в любое время дня и ночи. Павел Афанасьевич был лысоватый, неопределенных лет, лицо хитрым кукишем, и носил прозвище «фонарщик». Сам по-профессии художник-оформитель, когда-то в Суриковском институте он ставил на стол в аудитории волшебный фонарь и показывал студентам диапозитивы. Леонардо, Рембрандт — вот и стал не просто фонарщиком, а Учителем Жизни.

Компания, слипшаяся, как осиный ком, шумно приветствовала меня восторженными и сердитыми возгласами, но веселье было явно на излете. Под потолком витал синий призрак. Уже покурили.

— Где ты был? — осведомился «фонарщик».

— Разве не у тебя в пенале?

— Но у меня ничего серьезного и не было всю неделю. А что, плохо?

— Плохо.

— Значит, ты был в другом месте. Там и спрашивай.

— Если бы я знал, где спрашивать!

— Я и говорю: жизнь — бред…

— А мир — балаган! — подхватила компания.

Вокруг стола, мятая клеенка, литровая бутылка бельгийской водки, стаканы — и никакой закуски. Обычный набор: знакомый художник, полузнакомый художник, незнакомый бородатый — неизвестно кто, несколько миловидных девушек и довольно известный киноактер, как ни странно, я его знал по компании питерских поэтов. Учитель Жизни, обняв тоненькую в кудряшках, ерничал и был, как говорится, в ударе.

Вдруг хозяин скинул с себя розовую футболку и вышел на середину комнаты. Бронзовая лепка мышц в разворот плеч вызвала общий ах. Учитель жизни поиграл желваками мускулов и застыл в позе античной статуи. Раздались дружные аплодисменты. Затем он лег на нечистый коврик, раскинул руки и ноги и объявил:

— Девушки, топчите меня!

Я уже видел этот номер неоднократно.

Здесь я пропущу сцену попирания хозяина девичьими стопами и последовавший затем скандальчик, надеюсь, читатель помнит, и перейду непосредственно к интересующему меня разговору.

Я вышел из комнаты в другую — аппендикс без окон, пенал, как его называли посвященные.

Здесь уже сидел и курил довольно известный актер. Нет, он просто курил MARLBORO lights. Пачка сигарет и блестящая плоская зажигалка лежали рядом на журнальном столике. Надев очки, он просматривал пачку листков на машинке, видимо, свою роль.

— Мир — балаган, как говорит наш Учитель Жизни, — усмехнулся он мне. И на мгновение превратился в «фонарщика».

— Но смотреть одно и то же, хоть бы пластинку сменил, — в тон ему ответил я. Мы поняли друг друга.

Я тоже закурил, хоть делаю это редко. Я ощутил доверие к большим роговым очкам и рассказал ему все. Про Сингапур. Как ведро выплеснул.

— Верю, — сказали роговые очки. — Убедительно.

— В том-то и дело, — протянул я.

— Она там осталась, вас выкинуло, другого слова подобрать не могу, сюда. И дверца захлопнулась. А здесь никто ничего — комар носа не подточит, — полуквадратные очки в раздумье посмотрели на меня.

— Верно изложили.

— Пьеса может получиться — настоящее кино! Пишите, не раздумывая, — произнес решительный герой со светящегося экрана в зал.

— Но правда ли это? Или мне приснилось? Вот что мне жить мешает.

И тут на пиджаке появились узоры, как на кимоно. И японец глянул сквозь очки раскосым взглядом.

— А не все ли равно, явь или сон. Еще древние японцы это знали: снится ли мне желтая бабочка, за которой я гоняюсь с сачком, или желтой бабочке снится сачок, с которым я гоняюсь за нею, — продекламировал он, — это я приблизительно процитировал, не ручаюсь, что верно.

— Но сачок все-таки снится и бабочке, и вам.

— Я, верно, что-то перепутал…

— Нет, сачок снится обоим, и он же есть на самом деле.

— Я бы на вашем месте в парилку сходил, выпарил бы все это с водочкой, а потом по русскому обычаю — в храм, — и молодой купец в духе Островского потряс передо мной своим основательным кулаком.

— Вообще-то я верующий…

— Понятно, по праздникам.

Перед собой я увидел книгу «Н. О. Лосский. ИНТУИТИВИЗМ» — уже во второй раз, по-моему.

— Нет, я крещеный, но уж очень там все нереально. Царствие небесное, например. Кто же в него войдет с таким дремучим сознанием? Из миллионов единицы. Но если цепочка жизней…

— Просветление? Вы верите в эволюцию? — спросил мой собеседник, уже кутаясь в рясу иезуита.

— Иначе зачем все это.

— Не нашего ума дело.

— Гордыня? Понятно.

— Наоборот, разумный эгоизм. Надо принимать все как есть, — продолжал изворотливый последователь Лойолы.

— А если Сингапур появился, от него так просто не отмахнешься.

Окуляры врача блеснули:

— Тогда в баню или к психиатру. Пусть он разложит по полочкам ваш Сингапур.

— Нет уж, извините, рай превратить в лягушку под микроскопом! — и прямо из детства мне явилась распятая лягушка с веснушчатым вспоротым животом.

— Простите, у вас, по-моему, в семье неблагополучно, — продолжал напористый адвокат.

— А у вас благополучно? — вместо лягушки появилась Алла, млеющая на пляже под южным солнцем. И поманила меня рукой.

— Я развелся, — извинил сам себя мой собеседник.

— И я разведусь. Разве это решит мою проблему? Разве я не буду искать параллельной жизни?

— Верно. Идеальная любовь и есть ваша другая жизнь, — заключил актер словами финала какой-то пьесы, видимо, из той, которую сейчас просматривал.

— Но такой любви нет и быть не может.

— Вот я и говорю, вы ищете не свою женщину, а свой утраченный рай.

Было очевидно, он видит перед собой напряженно притихший зал, ожидающей его реплики, которая разразится, как гром, и поднимет зрителей шумной волной аплодисментов.

Так я с ним и не познакомился. По правде говоря, мне было бы напряженно продолжать общение на том же уровне и о том же предмете. Но я думаю, может быть, актер был прав в обоих вариантах. Ведь в обоих случаях он говорил почти одно и то же.