Страница 69 из 115
Взволнованный страстной речью Лесовых, Поветкин, словно в полусне, встал и подошел к фотографии. Отдаленный свет лампы озарял худенькое лицо с большими, удивленными глазами и двумя волнами светлых волос спадавших на хрупкие плечи. При взгляде на снимок что-то острое толкнуло Поветкина в грудь. Он сдавил дыхание, зажмурил глаза и, как в сладком, радостном сне, увидел Нину. Но видение тут же исчезло, он открыл глаза и хрипло, с трудом выдавливая слова, проговорил:
— Счастливый ты человек. А моей Нины, кажется, уже нет.
— Я догадывался об этом, — едва слышно сказал Лесовых, — однажды спросил тебя, да не вовремя. Ты прости, не обижайся.
— Эх, Андрей, — цепко схватил он руки Лесовых, — знал бы ты, что это была за девушка!
— Почему была? Может, есть.
— Нет! — с болью выдохнул Поветкин. — Все надежды рухнули. Почти два года и… ничего!
— Столько людей на оккупированной территории осталось, может и она…
— Нет, нет! В это я не верю, это исключено!
Поветкин долго стоял, не шевелясь, словно онемев и забыв, где он и что с ним. Лесовых смотрел на его отливавшие серебром волосы и не смел прервать это оцепенение.
— Эх, да что я в самом деле, — шумно вздохнув, встряхнулся Поветкин, — самое трудное позади, теперь боль немного притупилась. Так вот, Андрей, — присаживаясь к столу, совсем спокойно продолжал он, — генерал дал нам предметный и весьма полезный урок. Я уже приказал оборудовать запасные позиции для батарей, отрыть дополнительные траншеи, подготовить два направления для выдвижения танковой роты. Это все за двое суток будет сделано. Теперь главное. С утра сядем с тобой и продумаем все возможные варианты действий противника и все наши ответные меры. Нужно все обдумать, все предусмотреть. Война — это не только борьба сил, но и борьба умов. С завтрашнего же дня начнем тренировать командиров батальонов и рот, точно так же, как нас тренировал генерал. Нужно добиться, чтобы у нас в полку каждый знал, что и как ему делать в любых условиях обстановки. В любых, самых неожиданных!
Глава двадцать девятая
Привезенцев растерянно стоял на пустынной платформе и тоскливо провожал уходивший поезд. Когда за песчаным откосом насыпи мелькнул и скрылся последний вагон, он бросил вещевой мешок за спину и тревожно осмотрелся. Станция была самая захудалая, с одним разъединственным зданием и какими-то сарайчиками, с разбитой, видать еще в гражданскую войну, бурой водокачкой и россыпью грачиных гнезд на могучих вершинах серебристых тополей.
«Ни буфета, конечно, ни магазинишка», — уныло подумал он, отошел с полкилометра от станции и, сев под кустом, достал из мешка непочатую бутылку водки. Приготовясь ударом ладони выбить пробку, он вдруг остановился, пристально посмотрел на бутылку и поспешно убрал ее в мешок.
— А куда, собственно говоря, нацелился ты? — пройдя километра три, вновь остановился Привезенцев, — куда ты размахался, черт одноглазый? К теще на блины или к жене на теплую перину?
Он присел на пригорок и закурил. Одна за другой наплывали неясные, беспокойные и тревожные мысли.
«Ну, познакомился, ну, целый год письма получал; сам писал, а что из этого? Ведь ни сам, ни она ни одним словом не обмолвились о совместной жизни, говорили только о текущей обыденщине и о своих чувствах. О своих чувствах… — криво усмехнулся Привезенцев. — Бумага все выдержит, на ней не то, что пылкую любовь, на ней черт-те что изобразить можно. А на деле?..»
Он отбросил недокуренную папиросу, лег на спину, зажмурился и сразу же, как по волшебству, всплыло веселое, удивительно красивое лицо Наташи с ее неповторимыми, то сияющими, то подернутыми грустью, янтарными глазами. Это представление было так ярко, ощутимо и так призывно, что Привезенцев одним махом поднялся и торопливо зашагал по дороге. Он не заметил, как вначале мурлыча, а затем и в полный голос запел совсем позабытую, петую еще в далекой юности, немудреную песенку о коварном старце Хазбулате.
«Дам коня, дам кинжал, дам винтовку свою, а за это за все ты отдай мне жену», — бессознательно, в порыве нахлынувших чувств выводил Привезенцев, и в самом деле чувствуя себя тем самым молодым джигитом, который ради любимой девушки готов пойти на все.
— Фу, чертовщина какая, — опомнился он, — не хватало еще затянуть «Златые горы».
Он ускорил шаги и не заметил, как запел опять и опять то же самое. Хотел было оборвать песню, замолчать, но не смог. Слова сами по себе рвались из него, а напевная мелодия поднимала и властно несла его, разгоняя тревожные думы.
Давно не чувствовал он себя таким молодым и сильным, давно не испытывал такого спокойствия и душевного подъема. Дорога словно бежала ему навстречу, сокращая последние километры пути. Он легко поднялся в гору, тропинкой пробрался через кустарники недавно вырубленной рощи и, выйдя на опушку, остановился.
Внизу, по склону холма рассыпались знакомые домики деревни Дубки. В самой середине левой слободы, над свинцовой гладью пруда, поблескивала оконцами изба Наташи. В деревне было малолюдно, но во дворе Кругловых кто-то копошился. Присмотрясь внимательнее, Привезенцев понял, что это были или отец Наташи, или ее мать. Сама она в такое время, несомненно, была на работе.
По письмам он знал, что Наташа работает на птичнике, в обветшалом сарае на самом берегу нового озера, плотину которого в прошлом году с таким жаром и вдохновением строил весь полк.
Стараясь держаться в тени, он напряженно всматривался вниз, но озеро и тот самый сарайчик около него закрывал пологий холм.
«Да что я таюсь, как мальчишка!» — рассердился Привезенцев, подхватил вещевой мешок, решив ни секунды не медлить и идти в деревню. Он уже двинулся, но черная повязка, закрывавшая пустоту правой глазницы, ослабла и сползла вниз. Он присел поправить ее и опять почувствовал, как безвольно расслабло все тело, нагоняя тревожные мысли.
«Зачем, зачем я иду? На что я ей нужен? У нее семья, дети, а я к чему? — беспокойно думал он, по привычке ругая самого себя. — Тоже нашелся жених одноглазый. Больше тридцати лет проторчал на свете, а ни кола, ни двора. Шинелишка, пара белья, и даже запасного обмундирования нет. Нате вам, приперся кандидат в мужья. Турнуть такого кандидата, чтобы мчал до станции и оглянуться не посмел. Она же красавица и умница, а ты-то, ты, забулдыга длинноносая, ни кожи, ни рожи, да и ума не ах как много. Вот выпить, коленце какое-нибудь выкинуть, вроде самому за «языком» лезть, это ты можешь».
Но кипучая, неуемная натура Привезенцева не выдержала столь сурового самобичевания.
— Что в самом деле, — закурив, проговорил он, — воевать так воевать. Если она не такая, как в письмах, то аллюр три креста, и поминай, как звали.
Он опять приладил вещевой мешок, стряхнул пыль с фуражки и вышел из кустов. Впереди от деревни к роще на взгорок тащилась одноконная подвода. Не желая никого видеть до встречи с Наташей, Привезенцев отошел за куст и, как опытный дозорный, взял под обстрел вихлястую дорогу. Серенькая лошаденка, видимо, не только забыла вкус овса, но и хорошим сеном не часто лакомилась. Опустив голову и сгорбясь, она с натугой тянула пустую телегу.
Позади, приотстав от повозки, так же, как и лошаденка, неторопливо шли две женщины в одинаковых цветастых платьях и белых платочках.
— Она, — узнал Привезенцев в одной из женщин Наташу и поспешно, словно спасаясь от опасности, отступил за второй куст, потом за третий, стараясь скрыться и не потерять из виду подъезжавшую подводу.
«Хватит в юнца играть!» — гневно прикрикнул он на самого себя, оправил гимнастерку, надвинул на самый лоб фуражку и походкой уверенного, безразличного ко всему человека двинулся навстречу повозке. Старался шагать твердо, грудью вперед, как на параде, с гордо поднятой головой, но под ноги попадали то кочки, то сурчиные норы, то какие-то выбоины, и он несколько раз споткнулся, но удержался, не упал, тут же принимая прежнюю независимую позу.
«Ну и дурак же ты, Федька Привезенцев», — беззлобно выругался он, представив самого себя со стороны и, бросив надоевший мешок, с веселым, сияющим лицом побежал к Наташе.