Впереди — Днепр!

— Федя! — и удивленно, и радостно вскрикнула она, — Феденька, ты…

— Я, Наташа, я, — прокричал он, уже не в силах сдерживать себя, и бросился к бежавшей навстречу ему Наташе.

— Федя, совсем приехал? — опомнясь от радости, прошептала Наташа.

— Совсем, совсем. На всю жизнь!

Когда Листратова положили в больницу, его заменил заведующий райзо, а хозяином райзо, за неимением других работников, остался Чивилихин. Он хорошо знал, что секретарь райкома партии не жалует тех, кто отсиживается в кабинетах и редко бывает в колхозах; поэтому неделями не появлялся в райзо, по нескольку раз в день звоня по телефону в райком и райисполком и обстоятельно докладывая, где он находится и что видит.

Чаще других колхозов наезжал Чивилихин в Дубки. С Гвоздовым сошлись они с первой встречи и, взаимно хитря и прикидываясь простачками, отлично понимали друг друга. Гвоздов всегда хлебосольно угощал Чивилихина, тот, всегда конфузясь, отнекивался и всегда или оставался ночевать или уезжал под сильным хмельком. Не оставался в долгу и Чивилихин. В районных сводках Дубки всегда стояли на первом месте. Раньше и больше других получил Гвоздов семенной ссуды яровой пшеницы, овса и гречи. За это на квартиру Чивилихина был доставлен освежеванный колхозный баран. При распределении машин МТС Чивилихин добился выделения Дубкам одного трактора на все лето. В благодарность Гвоздов лично отвез Чивилихину восемь мешков колхозной картошки и ведро капусты.

В этот приезд в Дубки Чивилихин настроен был особенно радужно. Доставленную Гвоздовым картошку удалось выгодно обменять на тонкое сукно и хромовую кожу, за которые знакомый делец из Тулы отвалил Чивилихину двадцать семь тысяч рублей. Теперь Чивилихин надеялся прихватить у Гвоздова еще хотя бы мешка три столь дефицитной в эту весну картошки.

— Как дела, Мироныч? — по обыкновению торопливо войдя в правление колхоза и ни на кого не глядя деловито спросил Чивилихин.

— Да помаленьку движемся, — почтительно ответил Гвоздов, — с парами неуправка только. Забарахлил тракторишко-то, четвертый день чихает, фыркает и ни с места.

— Ну это мы утрясем, — оглаживая ладонями длинное, с отвислым подбородком лицо, начальнически заверил Чивилихин. — В случае, ежели этот не наладится, перебросим трактор из какого-нибудь другого колхоза. А как у тебя с сенокосом?

— Да какой там сенокос! — отмахнулся Гвоздов. — Луга водой позатопило, а вика совсем плюгавенькая, и косить почти нечего.

— Да, плохо, плохо дело, — морща желтый лоб, проговорил Чивилихин. — Без корма скотинка останется. Туговато зимой придется.

— Какая у нас скотина: два десятка овец да четырнадцать лошадей.

— Слушай, Мироныч, — воровато оглядевшись по сторонам и убедясь, что в доме никого нет, склонился Чивилихин к Гвоздову. — Был я в лесничестве. Там у них на полянах трава в рост человека. Нигде эти поляны как сенокосные угодья не числятся. Я говорил с лесником. Хороший мужик, надежный. Посылай-ка ты своих косарей и брей подчистую. Копну себе, копну леснику. Ну, подбросишь ему пару мешков картошки, он просил. И ты с сенцом: и для колхоза, и для своего скота выгадаешь.

— Черт ее знает, скользкое это дело, — зачесал Гвоздов затылок. — Влипнуть можно.

— Что ты, — замахал руками Чивилихин, — верное дело. Комар носа не подточит. А в случае чего, я слово замолвлю.

— Да. Заманчиво это все, — уже решив согласиться на сделку, мялся Гвоздов. — Обдумать надо, обмозговать. Да что мы сидим-то, пошли перекусим малость с дороги-то.

— Я, собственно, и не проголодался, — с небрежным равнодушием проговорил Чивилихин, направляясь к двери.

«А с сенцом-то дело может здорово выгореть, — думал Гвоздов. — Корова; телка, одиннадцать овец — чем я их прокормлю? А тут копешек семь-восемь, а то и десяток верняком выгадаю».

— Черт их знает, этих баб, — гремя посудой, ворчал он. — И куда они все позадевали. Ну, мы, пожалуй, накоротке: огурчики, капуста, ветчинка есть. А вечером, как жена придет, тогда уж капитально посидим.

— Конечно, — охотно согласился Чивилихин. — Рановато вроде бы за хмельное-то приниматься, — беря от Гвоздова стакан самогонки, с ужимкой поморщился он. — Ну, да ладно, на том свете за все грехи чохом расквитаемся.

— Известно: одним больше, одним меньше, какая разница, — поддакнул Гвоздов.

— А ты вот что, Мироныч, — смачно хрустя огурцами, прошамкал Чивилихин, — ты для себя-то из колхозного сена не бери, лишние разговоры только да поклепы. Мы тебе из той половины, что леснику пойдет, выкроим. Хватит ему и того, что останется. Он и так распузател, как боров откормленный.

«Ушлый мужик, — определил Гвоздов Чивилихина. — Он и себя в этом дельце не обойдет».

— Да, все спросить хочу, — заговорил Гвоздов, наливая самогон, — как там товарищ Листратов Иван Петрович?

— Плохо, — сверху вниз кивнул плешивой головой Чивилихин. — Можно сказать — дрянь дело. Врачи даже рукой пошевелить не дают. Ни газет, ни книжек и никаких посетителей. Самого секретаря райкома и то не допустили.

— Что же за болезнь такая?

— Инфарт называется по-научному, а просто говоря, сердце растреснулось.

— Да ну, — ахнул Гвоздов, — это, вить, чуть ли не смерть. И с чего это с ним такое стряслось?

— Смерть не смерть, а в могилу одной ногой шагнул. Случилось это, — наставительно объяснял Чивилихин, — все из-за работы нашей неугомонной. Мотаемся день и ночь по району, нервы изводим, переживаем, вот оно, сердечко-то, и не выдержало. Трах — и как в спелом арбузе — трещинка.

— Могутный мужик был, могутный. И надо же такому случиться, — сожалеюще охал Гвоздов. — Ходил, ходил человек и на тебе — трещинка в сердце.

После смерти отца Ленька Бочаров, как выпадало свободное время, часто уходил на озеро и часами просиживал там в одиночестве под склонившимся к самой воде кустом длиннолистой ракиты. Особенно любил он предзакатные часы в тихую погоду. Во всю ширь и даль, от берега до берега и от плотины к едва заметному лесочку на изломе лощины, безмятежно дремала зеркальная гладь. Нежно-розовая, она словно излучала тепло на ближней половине и тускнела, как лезвие обточенного ножа, переходя от скалистого блеска до свинцовой черноты у западного берега.

Ленька обычно набирал в карманы остатки каши, вареной картошки и, сидя под ракитой, горстями осторожно бросал их на воду. И сразу же, едва только падали первые крошки, бороздя гладь и всплескиваясь, со всех сторон наплывали рыбки. Они резво и отчаянно наседали на крошки, переталкивая их, обкусывая, утаскивая вглубь.

Крохотные, хрупкие мальки за два привольных месяца вырастали в толстеньких с золотистой чешуйкой, подвижных и стремительных карпиков Налетая на крошки, они уже не просто бороздили воду, а били хвостами, выплескивались, бронзово мелькая над потревоженной гладью, стремительно хватали даже крупные кусочки хлеба и мгновенно исчезали, уходя на глубину.

В конце июня, под вечер, Ленька, рано закончив бороновать участок пара за песчаным оврагом, пришел под свою ракиту. Крошек было мало, и рыбки, съев все, как по команде, почти ровной полосой выстроились в полуметре от берега. Неторопливо шевеля плавниками, они держались на одном месте, устремив головки на Леньку, словно требуя новых порций корма.

— Нету, нету ничего, все кончилось, — склонясь к воде, терпеливо объяснял им Ленька. — Не успел нынче, ждите — завтра целый чугунок картошки наварю.

Но рыбки не понимали Леньку. Они еще ближе придвинулись к берегу, полукольцом охватывая место, где он стоял, еще настойчивее разевали жадные рты, явно требуя пищи.

— Кончилось все, говорю вам, — рассердился Ленька и топнул ногой.

Мгновенно, взрябив воду, рыбки исчезли.

— То-то же, нельзя быть такими настырными, — ласково погрозил пальцем Ленька и пошел берегом озера.

Тихая, безмятежная радость охватила его. Бившие поверх бугра косые лучи солнца нежно пятнали шелковистую траву за ракитами. Задремавшее озеро неоглядным зеркалом уходило к лиловым под солнцем ржаным полям. Над луговиной в низине вырубленного сада вился к небу легкий дымок.