Дань прошлому

- Вольноопределяющийся Вишняк является для увольнения в отпуск.

Окинув меня беглым взглядом, Юкавский сказал:

- Когда будете в Москве зайдите - и он указал адрес - и привезите материю для моей жены.

Застигнутый врасплох непривычным предложением, я реагировал на него неожиданным для Юкавского - и для себя самого - образом:

- Никак не могу!

- В чем дело? Почему? - прохрипел Юкавский, вскочив с места и изменившись в лице.

- Потому, что сегодня материя, а завтра может оказаться поросенок!..

Юкавский был взбешен и имел все основания к тому. Шагая взад и вперед по небольшому пространству, он крикнул почти вне себя:

- Раздеваться! В отпуск не поедете!

Я послушно разделся и был предоставлен размышлениям о случившемся. Конечно, я растерялся: дерзость была не умышленной, а потому, что я не нашелся. Но подсознательно мною владело и другое: недовольство коллегами, заискивавшими и угодничавшими перед начальством. Я знал, что на меня смотрят, как на более взрослого и опытного и как на "политика". Юкавский, конечно, не питал никакого злостного намерения.

Но принять его предложение значило бы унизить "то", что за мной стояло и что другие видели во мне. Мне предстояло дать урок наглядного обучения защиты личного достоинства. Я знал, что протест иногда бывает необходим и оправдан, хотя бы практически он был бесполезен. Без "бесполезных" жертв редко что удается.

Всё это - или почти всё - я осознал позднее. Это давало некоторое моральное удовлетворение, но не заменяло отпуска, лишение которого было, конечно, очень чувствительно. Если бы всё не произошло так внезапно, и я имел время подумать, может быть, я оказался бы уступчивее. Но этого не было, инцидент произошел, и я понимал, что Юкавский не удовлетворится лишением меня отпуска. Надо было ждать худшего. Предстояла затяжная - в терминах нынешнего времени - холодная война.

Юкавский затаил свои чувства в ожидании подходящего случая. Случай представился летом, когда наша дивизия стояла лагерем под Рязанью. Я сам легкомысленно "подставился" под его удар. В предвидении маневров Юкавский стал давать всем нам отпуска на 2-3 дня. Получил отпуск и я. На несчастье кого-то дернуло сказать, что в канцелярии можно получить "литер" на льготный проезд по железной дороге. Дорога до Москвы была не дальняя, но чего зря тратиться. И в самом деле старший писарь без возражений выдал "литер", и я укатил в Москву.

Позднее выяснилось, что командир полка воспретил давать отпуска вольноопределяющимся и, когда ему представили на подпись "литер", он обнаружил, что приказание его нарушено. Я уже уехал, когда командир полка, очевидно, пробрал Юкавского, и тот получил и моральное, и дисциплинарное право отыграться на мне. Мне передавали, что он со "сладострастием" выжидал моего возвращения, чтобы утолить свою жажду мщения.

И сладостный миг настал.

Ранним дождливым утром вернулся я из отпуска и не успел еще раздеться в сырой лагерной палатке, как услышал на линейке голос Юкавского, обращенный к дежурному:

- Что Вишняк вернулся?..

В этот день нам предстояло стрелять. Стрельбище находилось верстах в шести от лагеря. Когда "отстрелялись", и команда построилась для возвращения, Юкавский появился перед строем и скомандовал:

- Вольноопределяющийся Вишняк, три шага вперед!

Я выступил из строя на три шага и, как полагалось по Уставу, взял винтовку "к ноге", т. е. приставил приклад к мизинцу правой ноги. Юкавский произнес заготовленный им спич. Смысл его сводился к тому, что я нарушил оказанное мне доверие. Он дал мне отпуск, а я его подвел. Посему он подвергает меня высшей мере наказания, которое в праве наложить своею властью, - пять суток карцера.

Я был сражен. Юкавский торжествовал, упивался унижением, которому публично, перед всем строем, меня подверг. В течение ближайших дней стали справляться, когда освободится карцерное помещение, которое, как на зло Юкавскому, - было переполнено, и на него была установлена очередь. Моя очередь еще не вышла, когда неудачный прыжок во время занятий гимнастикой изменил всю "конъюнктуру" - мою судьбу и судьбу Юкавского.

Я взбежал на искусственно сооруженный пригорок, чтобы прыгнуть на лежавшие внизу стружки и опилки, и уже был на верхушке, когда Юкавский совершенно ни к чему скомандовал:

- Прыгать!..

Невольно вздрогнув, я прыгнул, но левая нога подвернулась, и подняться я был уже не в состоянии - чувствовалась острая боль в щиколотке. Юкавский приказал правофланговым:

- Возьмите своего Вишняка, несите его в околодок!.. Он притворяется...

Это не было притворством. Были порваны связки, и мне стали прикладывать лед, отчего боль стала слабее. В околодке я пролежал три недели, развлекаясь врачебным приемом больных и тех, кто, отлынивая от службы, жаловался на болезнь. По вечерам ко мне приходил "в гости", вернее для беседы, полковой врач - Собакин. Местный житель и старовер, он был интересным собеседником. Однажды появился в околодке и временно командовавший полком полковник Архангельский. Это был подлинный "отец-командир", внимательный и благожелательный. Он расспросил меня, что и как случилось. Услышав, что мне минуло 30 лет, он не удержался, чтобы не сказать вслух:

- Гимнастические упражнения необходимо индивидуализировать...

Большего я от него не слыхал. Но последствием визита было то, что "порок" был наказан, а "добродетель" вознаграждена. Юкавский был возвращен в "первобытное состояние", говоря языком воинского устава, то есть вернулся командовать своей 15-ой ротой. Я же не только избежал позорного карцера, но и - утомительных маневров. Легкое прихрамывание в течение нескольких месяцев было невысокой платой за такой happy ending (Счастливое окончание.) моей военной службы.

Всё же кое-что сохранилось от нее на всю жизнь. А именно - неравнодушное отношение к проходящей под музыку воинской части. Где бы и когда бы ни услышал я военного марша, я невольно начинал шагать в такт музыке и "давать ногу", вспоминая Бережного и Юкавского. А торжественный парад в захолустном Егорьевске!.. Низкорослый и пунцовый от напряжения, бригадный генерал Симанский поднимается на цыпочки и кричит, натужившись: "К це-ре-мо-ни-аль-но-му маршу... По-взводно". Сердце трепещет в ожидании, когда падут, наконец, последние слова: "Ш-а-а-а-гом марш", и, держа равнение направо, выпирая грудь, я "ем" Си-манского глазами... Нет, это не забылось.

4

С увольнительным от военной службы свидетельством в кармане я вернулся в чине ефрейтора домой, в Москву. Пора было покончить с житьем на чужой счет на иждивеньи отца и дяди-тестя. Надо было найти заработок. Но где? Какой?

Адвокатура меня не прельщала по многим основаниям. Прежде всего заработок она могла принести лишь в неопределенном будущем. Она не влекла меня и потому, что я не ощущал в себе ораторского дарования.

Наконец, из всех профессий, с которыми я соприкасался - купцы, ученые, политики, писатели, - адвокаты были мне всего меньше по душе. К этому времени я уже на опыте убедился, что в мире нет и не может быть полноты совершенства, - в каждой профессиональной группе можно найти и праведников, и грешников.

Тем не менее купцы, как правило, ни на что "высокое и прекрасное" не претендовали и высоких слов не произносили.

Политики свою фразеологию и грехи искупали жертвами - потерей личной свободы, родины, иногда самой жизни. С лицемерием ученых и писателей примирял в какой-то мере их творческий талант. И адвокатура, как корпорация, - не отдельные адвокаты, обладавшие дарованием, которое их приближало к художникам слова, - выполняли нужное, но техническое дело. Между тем претензию адвокаты в России заявляли на гораздо более значительное в иерархии ценностей: на то, что они "сеют разумное, доброе, вечное", держат высоко "стяг" в борьбе за право и справедливость и т. д.

Другое дело техническая функция адвокатуры. В Соединенных Штатах, например, дарования защитника измеряются его умением найти прецеденты в прошлых судебных решениях, его находчивостью при атаке противника и допросе свидетелей. И в Америке имеются, конечно, адвокаты гуманисты и вольнодумцы, но с профессией это не связано. Знаменитый русский адвокат В. А. Маклаков, наоборот, считает, что существует у адвокатов "профессиональная болезнь", и имя ей - беспринципность.