Страница 42 из 83
Служба моя царю и отечеству протекала довольно несуразно. Она потребовала у меня года жизни, но полноценного бойца из меня не сделала. "Строиться", "на первый-второй рассчитаться", "сдвоить ряды", маршировать и отдавать честь, проходя или становясь во фронт, колоть штыком чучело или стрелять в мишени, в конце концов, было нетрудно научиться. Хуже обстояло дело с упражнениями на трапеции, особенно, с прыжками через "кобылу" - я почти всегда застревал на ней. Неполноценный гренадер из меня получился, конечно, в силу моего воспитания и 30-летнего возраста. Но кое-что должно быть отнесено и на счет другого.
Отношение начальства было совершенно корректным. Ближайшим или непосредственным начальником, был взводный, старший унтер-офицер Бережной добродушный и в то же время хитрый хохол, отважный и лихой - не только по женской части. Любо было смотреть, как он, коротконогий, заломив бескозырку набок, наскакивал со штыком на чучело или показывал ружейные приемы. Он знал и любил службу, имел вкус командовать и поучать.
- Слушай сюды, - начинал он на вечерней поверке перед тем, как прочесть приказ по полку. - На случай эскреннего вызова 12-ая рота и т. д.
Этот "эскренний" вызов повторялся неизменно каждый вечер. Никто не находил нужным его поправить. Не обращаясь ни к кому определенно, поглаживая ус, Бережной, как вероятно все фельдфебеля или взводные, обучавшие интеллигентов, повторял не раз:
- Это тебе не университет, мозгами работать надо!.. Там, левофланговый, подбери живот. Вот у Вишняка живот есть, а его не видать. А у тебя - это был 18-летний вольноопределяющийся 2-го разряда, - нет живота, а ты его выпираешь!..
Но, помимо начальства - Бережного, Юкавского, Кучкеля, - был порядок, не ими заведенный, но определивший мое особое положение в команде. Вольноопределяющихся по окончании службы и сдачи несложных испытаний производили в прапорщики, то есть в младший офицерский чин.
Евреям в офицерские чины доступ был закрыт. Тем самым смысл их пребывания в составе вольноопределяющихся в значительной мере утрачивался - и объективно, и с точки зрения тех, кто был занят военной подготовкой будущих младших офицеров. Мои сослуживцы быстро прошли все промежуточные чины - ефрейтора, младшего и старшего унтер-офицера, когда я числился еще рядовым. Большего я и не мог заслужить, ибо на занятия в поле меня не брали, командовать отделением и взводом не обучали, даже от разбора пулемета устранили, - хотя устав пулеметной службы можно было всякому свободно приобрести в книжном магазине.
Не скажу, чтобы я был обижен или огорчен тем, что меня не тревожили. Нет, как только команда, 40 здоровенных молодцов, с шумом и грохотом сбегала по лестнице, чтобы выстроиться во дворе, и в казарме на час-другой водворялась тишина, я погружался в только что вышедшие два тома Евг. Ник. Трубецкого "Миросозерцание Владимира Соловьева".
В свободное от занятий время каждый был предоставлен самому себе, и мы могли проводить время в казарме, как хотели. По вечерам иногда читали вслух допущенную в казармы московскую газету "Русское слово". Это чтение было для любителей новостей.
Но когда в Киеве началось слушанием дело Менделя Бейлиса по обвинению в убийстве 13-летнего Андрея Ющинского "из побуждений религиозного изуверства", процесс привлек к себе настороженное внимание всей команды, и чтение вслух "Русского слова" вошло в обиход нашей жизни.
"Русское слово" стремилось к объективности и воспроизводило весь фактический материал обвинения и защиты. Процесс был полон драматических положений.
Суд шел не над Бейлисом только. Не физически немощный Бейлис был главной мишенью царской юстиции, а еврейство и его неумирающий дух. И прокурор, и председательствующий, и сам министр юстиции нацеливались на еврейство в целом, желая его опозорить, осквернит и ранить на смерть.
Как бы предвосхищая Гитлера и Штрейхера, "Русское знамя" писало: "Правительство обязано признать евреев народом столь же опасным для жизни человечества, сколь опасны волки, скорпионы, гадюки, пауки ядовитые и прочая тварь, подлежащая истреблению за свое хищничество по отношению к людям, и уничтожение которых поощряется законом... Жидов надо поставить искусственно в такие условия, чтобы они постепенно вымирали: вот в чем состоит ныне обязанность правительства и лучших людей" (No 177, за 1913 г.).
Процесс захватил всех. Русское общество, как французское во времена дела Дрейфуса, разделилось на два лагеря. Один сочувствовал обвинению, во главе с министром Щегловитовым и Николаем Маклаковым, прокурорами Виппером и Чаплинским, гражданскими истцами, юдофобами депутатом Замысловским и московским адвокатом Шмаковым, экспертами Пронайтисом, Сикорским, Косоротовым и Марковым 2-ым; другой - защите, представленной адвокатами Грузенбергом, Карабчевским, Вас. Маклаковым (брат пошел на брата!), Зарудным, Григорович-Барским и писателями: Короленко, Горьким, Мережковским, Блоком, Соллогубом, Леонидом Андреевым, Максимом Ковалевским, Милюковым, Семевским, Набоковым и т. д. Но рядом с этими двумя определившимися, но сравнительно малочисленными лагерями, оставалась огромная масса, не определившая своего отношения и жадно прислушивавшаяся к прениям сторон.
Особенно остро задевал он тех, кто соприкасался с евреями в повседневном обиходе.
Процесс стал близок и моим коллегам по казарме. Они напряженно следили, как развертывалось судебное следствие. Здесь были и спортивный интерес, и любознательность, и тревога, и искренний поиск правды. Со мною о деле Бейлиса никто не заговаривал. Из деликатности, надо думать. Как "своего" еврея, которого они всё-таки знали, к изуверам меня, пожалуй, не причисляли. Но что я мог быть в неведении и в добросовестном заблуждении относительно своих соплеменников и единоверцев, - это было легко допустить. Почему бы и среди евреев не быть секретным группам, которые употребляют христианскую кровь с религиозной целью? "Дыма не бывает без огня", - не стало бы правительство привлекать к ответственности совершенно невинного. Употребляя выражение дореформенного русского суда, - я "оставался под подозрением".
Поскольку обвинение, предъявленное Бейлису, направлялось по существу против еврейства вообще, оно тяготело и над каждым евреем в России, - в частности, и надо мной. Происходившее в егорьевской казарме надо распространить на всю Россию или мой "случай" - на шестимиллионное еврейское население, чтобы представить себе, чем был этот суд и что значил вердикт присяжных, оправдавших Бейлиса, но в силу двусмысленной редакции приговора оставивших под подозрением еврейство.
Чтобы быть справедливым и к врагу, надо добавить, что, если защите удалось выполнить огромное просветительное и политическое дело, это произошло потому, что и щегловитовский суд в позорнейшее время самодержавия всё же оставался судом гласным, публичным и состязательным. Защите предоставлена была возможность опровергать обвинителей и представить положительные доказательства причастности к убийству Ющинского воровской шайки Чеберяк. По сравнению с правосудием Сталина и Вышинского, даже щегловитовская юстиция являлась верхом вольнодумства.
3
Была зима 1912-13 г. Война на Балканах вызывала опасения, как бы и Россия не оказалась втянутой в войну. Интендантство стало заготовлять обмундирование на "среднего солдата" - по росту и объему. Юкавский на занятиях читал команде вслух статьи на военные темы, публиковавшиеся в "Биржевых ведомостях", - в том числе и статью "Мы готовы", инспирированную военным министром Сухомлиновым. При чтении попадались иностранные слова: антропометрия, дактилоскопия, Сольферино. Юкавский "вызывал" меня:
- Вишняк, объясните, что это значит.
Я объяснял. Поручик поражался "эрудиции". Однажды, вместо похвалы мне, он заметил скорее по собственному адресу:
- Верно говорят: век живи, век учись - дураком помрешь!..
- Так точно, ваше благородие, - не удержался я, формально следуя требованиям устава.
Мои отношения с Юкавским совершенно неожиданно испортились. Был полдень субботы. Я приготовился ехать на полторы суток в отпуск, домой, в Москву. Облачившись в шинель и приладив башлык и пояс, я "явился" к заведующему командой и отрапортовал: