Страница 31 из 83
К тому же побуждало меня и решительное заявление тетки, будущей тещи:
- Прежде, чем жениться, надо закончить образование!..
Забрав учебники у Шера, уже сдавшего выпускные экзамены, я отправился в Пителино. Туда же вскоре приехал и Орлов, решивший тоже использовать "безвременье" для сдачи своих выпускных экзаменов на физико-математическом факультете. Он не был нелегальным, но в деревне не было городских соблазнов, и готовиться к экзаменам было легче. В течение нескольких месяцев мы вели строго налаженную - почти на монастырский образец - жизнь. Вставали рано. До полудня усердно штудировали каждый свое. А после завтрака, в порядке скорее развлечения, нежели отдыха, сражались в шахматы - играли две партии, чтобы разойтись для занятий до обеда и вновь сыграть две партии после еды. Перед самым сном я отправлялся один на прогулку. Такого распорядка мы старались строго держаться.
Изредка на субботу-воскресенье наезжала в Пителино владелица имения, одна или с детьми. Навещали нас и будущие наши жены: Маруся Королева и моя кузина. В порядке редкого исключения ездили и мы в Москву. В одну из таких поездок попал я с матерью Шера в Художественный театр на "Синюю птицу" Метерлинка. В постановке Станиславского эта пьеса представилась мне как художественная иллюстрация к кантовской "вещи в себе". "Нужно быть смелым и видеть скрытое", - приглашал Метерлинк, утверждая, что скрытое открывается детям и слепым. И я философствовал, гуляя с Верой Васильевной по фойе: есть в реальности символ, есть в символике реальность. Она заинтересовалась моими рассуждениями и подала мысль написать статью на эту тему.
В промежутке между чтением учебников по гражданскому и уголовному праву написал я и другую статью - "Ответ А. В. Пешехонову" на его критику законопроекта о земле, внесенного во 2-ую Государственную Думу эс-эровской фракцией. Когда Думу разогнали, Пешехонов критику свою оборвал. Но и то, что он успел напечатать, было существенно и затрагивало самую сердцевину проблемы социализации. Отменяется ли всякая собственность на землю или только частная земельная собственность? И кому на пользу пойдет это правообразование: индивиду, земледельцу, или коллективу, народу? Пешехонов ставил вопрос политически, но и политическое решение было внутренне связано с юридическим содержанием понятия собственности.
Мой "Ответ" был озаглавлен точно, но неуклюже: "Кто же субъект какого права?" Заглавие подчеркивало, что проблема имеет две стороны и отвечает на два разных вопроса.
К кому перейдет земля в результате реформы, чьей она станет? Ответ: к земледельцу, гражданину, индивиду. Другой вопрос: что станет юридически с землей, какой она станет? Ответ: она окажется вне торгового оборота, не будет подлежать купле-продаже и спекуляции, станет "народным достоянием". В двойственности проблемы и ее решения сказывалась вечная антиномия народнического социализма, старавшегося сочетать коллективизм с принципом личности. Пешехонов решительно отрицал возможность признания за личностью носителя права на землю. Он видел его в коллективном собственнике, в народе.
Статью мою Пешехонов принял и поместил в мартовской книжке "Русского богатства" за 1908 г., снабдив мой ответ ему своим ответом мне. Пообещав "по адресу самого г. Маркова ограничиться лишь немногими репликами и притом скорее формального свойства", Пешехонов всю свою огромную статью посвятил разносу меня и моей "юридической схоластики". Sub specie aeternitatis (С точки зрения вечности.), когда Пешехонова уже нет в живых и его оппоненту предстоит в недалеком будущем та же судьба, я отчетливо вижу и свой партийно-полемический задор, и избыток свеже усвоенной юридической мудрости, мало подходившей для общего журнала, каким было "Русское богатство", и для чуждого юридическому мышлению А. В. Пешехонова.
Во многом Пешехонов был более прав, чем юный Вен. Марков. Но и сейчас я не вижу, чтобы ответы, которые давал Пешехонов, разрешали более удовлетворительно антиномию между индивидуальным и коллективным.
Подготовка к экзаменам продвигалась успешно. С наступлением экзаменационной поры Орлов перебрался в Москву. Я же, из опасения случайного ареста, не рисковал жить в Москве, а приезжал в день экзамена с утра домой дворник дома успел смениться, - переодевался в студенческую форму и отправлялся в университет. После экзамена я вновь переодевался в штатское платье и возвращался в Пителино. Таким путем, маневрируя и лавируя, я благополучно сдал на "весьма" все экзамены, кроме последнего, самого легкого уголовного процесса.
Когда утром того дня, на который был назначен этот экзамен, я вышел из вагона на брестском вокзале, меня встретили мои друзья, Гиршман, Мария Маврикиевна, одна из первых московских адвокатесс, и Борис Ратнер. Они сообщили, что у моих родителей ночью произведен был обыск, - очевидно, искали меня. Домой ехать, поэтому, было опасно, и я в сопровождении моих друзей-телохранителей отправился сначала в лабораторию кузена д-ра Розенталя облачаться в студенческую форму, а оттуда - на экзамен.
Если напали на мой след, - арестуют при входе в университет. Мы прошли, поэтому, не с главного входа с Моховой, а с бокового, на Никитской. Никто не пытался меня задержать, и я прошел в экзаменационный зал. За столом, покрытым зеленым сукном, сидел известный всей интеллигентской Москве почтенный Николай Васильевич Давыдов - председатель московского окружного суда, театрал и большой любитель и ценитель литературы, лично близкий Льву Толстому. Как приват-доцент, Давыдов читал курс уголовного процесса и был очень популярен у студентов. Свои лекции он оживлял примерами из личной судейской практики.
Давыдов предложил мне взять билет с обозначением темы или вопроса, на который экзаменующемуся предстояло ответить. Я вытащил один из разложенных веером картонов. На нем значилось: No 22. Арест. Я внутренне улыбнулся, подумав: случайность или перст судьбы?.. Оказалось, случайность: обыск у нас был произведен не потому, что искали меня, а потому, что задержанное в другом месте лицо имело адрес моих родителей.
Экзамены были сданы, и я приобрел право на диплом 1-ой степени, - в качестве дипломной работы я заблаговременно представил Новгородцеву свою "Личность в праве", и он ее зачел. С получением диплома 1-ой степени отпадало препятствие к тому, чтобы быть оставленным при университете для подготовки к профессорскому званию, - о чем тогда я, впрочем, и не думал.
Образование формально было закончено, - тем самым отпадало и препятствие, выдвинутое будущей тещей. Оставалась, однако, еще другая преграда, осложненная моим нелегальным положением, - воинская повинность. Надо было либо отбыть ее, либо быть от нее освобожденным. В свое время я заявил о готовности служить не по жребию, а вольноопределяющимся. С окончанием университета кончилась и отсрочка по образованию, и я должен был явиться в воинское присутствие. В Москве это было более рискованно, и я отправился в Петербург.
Присутствие направило меня для подробного медицинского обследования в военный госпиталь Николая I. По дороге в госпиталь я занес в редакцию журнала "Образование" свою рукопись о "Синей птице". Как статью на непривычную мне литературно-философскую тему, я подписал ее новым псевдонимом Марк Гри (Gris серый, что считалось тогда синонимом эс-эра).
Госпиталь, бывший в ведении военного министерства, относился к департаменту полиции, примерно, так же, как и университет, входивший в ведение министерства народного просвещения. Разыскиваемый соседним ведомством, я совершенно легально провел несколько суток в госпитале, который признал меня годным к военной службе и направил обратно в воинское присутствие.
Возвращаясь домой, я позвонил по телефону в "Образование", чтобы узнать о судьбе своей статьи. В ответ я получил приглашение зайти в редакцию. Меня принял приват-доцент С. Поварнин, сообщивший, что рукопись отправлена в набор. При этом он рассказал, что в редакцию поступило 35 статей о "Синей птице".
Он, Поварнин, принялся читать одну рукопись за другой и, прочтя семь, оказавшихся непригодными, решил про себя - прочту еще одну, последнюю: если не подойдет и она, лучше напишу сам (36-ую!), чем терять время на прочтение оставшихся, может быть, тоже непригодных. Восьмой по счету была моя рукопись. Она могла оказаться девятой, и ее судьба была бы иной, - не появилась бы в ноябрьской книжке "Образования" за 1908 год. А сколько рукописей, может быть, гораздо более ценных, не увидали света только потому, что лежали ниже в стопке рукописей. Habent sua fata libelli (У книг своя судьба.) - свою судьбу, оказывается, имеют и статьи.