Дань прошлому

Первый номер "На рельсах" был составлен, и мне оставалось передать его тому члену с.-р.-овского комитета, который ведал печатанием. На 4-ое февраля в одной из аудиторий университета было назначено общее собрание представителей петербургской организации для выборов делегатов на 2-ой съезд партии. Я знал, что встречу там нужного мне комитетчика и захватил с собой весь материал.

Немного времени прошло после открытия собрания, как в аудитории появился отряд полиции, отрезавший выход. "На рельсах" предстояло попасть уже не в наборную машину, а - к охраннику в качестве материала, уличающего не только меня, но и собрание в целом. Выбора не было, не было времени и выжидать. С душевной скорбью принялся я уничтожать то, над чем трудился несколько недель. Изорвав все рукописи на мелкие клочки, я переменил место в ожидании дальнейшего развития событий.

В 1907-ом году российские высшие учебные заведения еще сохраняли автономию, приобретенную в пятом году. Их территория казалась неприкосновенной, и появление полиции без разрешения университетской администрации представлялось невозможным. Именно поэтому аудитории высших учебных заведений привлекали к себе внимание устроителей нелегальных или полулегальных собраний. Появление полиции на территории Петербургского университета не было изолированным местным эпизодом. Это было результатом определенного правительственного решения. В тот же день аналогичное случилось и в Москве, в Высшем техническом училище, где собралась конференция московских эс-эров для выбора своих делегатов на съезд партии. Чрез своих осведомителей департамент полиции был в курсе эс-эровских планов.

Вторжение вооруженного отряда было таким же неприятным сюрпризом для собравшихся эс-эров, как и для университетских властей. Был вызван ректор, известный физик, милейший проф. Боргман. Избранный членом Государственного Совета, И. И. Боргман отказался от этого звания из протеста против роспуска Первой Государственной Думы. Взволнованный и встревоженный за судьбы вверенного ему учреждения и, по мягкосердечию, за нашу судьбу, ректор появился в аудитории и распорядился, чтобы прежде всего нас накормили. Появились в неограниченном количестве холодные котлеты, соленые огурцы, хлеб. Агенты Охранки тем временем заняты были своим: бережно подбирали клочки рукописей, записных и адресных книжек, переписывали и опрашивали задержанных.

К вечеру всех нас рассортировали и отправили кого в арестные помещения при полицейских участках, кого - в тюрьму. Меня назначили в участок, но я попросился в Дом предварительного заключения в наивном предположении, что мне удастся свидеться или вступить в переписку с пострадавшей из-за меня кузиной. Я попал в тюрьму в погожий зимний вечер, а когда вышел из нее, прохожие в изумлении оборачивались на молодого сумасброда, не надумавшего ничего более остроумного, как в знойный августовский день облачиться в зимнее пальто с барашковым воротником и такой же шапкой.

Вспоминаю Дом предварительного заключения без особой, конечно, нежности, но с признанием, что, если уж подвергаться лишению свободы, условия заключения в одиночной камере ДПЗ в 1907-ом году были сравнительно вполне терпимы. Конечно, мы были изолированы от внешнего мира. Лишь случайно доходили отрывочные вести о том, что происходит на воле. Вся предвыборная кампания во 2-ую Думу, ее работа и условия роспуска стали мне известны только по выходе из тюрьмы. Не было общения с себе подобными, не хватало воздуха, света, возможности двигаться. Чрез решетку окна был виден только краешек неба. Непривычными была пища и абсолютная тишина, наступавшая к вечеру. Только изредка прерывалась эта тишина звуком прикрываемого глазка, чрез который надзиратель глядел, что делается в камере и чем занят заключенный.

Была в ДПЗ своя библиотека, значительно обогатившаяся за годы заключения множества политических. Здесь были все классики русской литературы, и я перечел многое из Достоевского, Щедрина, Писемского. Получил я и несколько передач, всё больше съестных: как конторщик, я не мог рассчитывать на чрезмерное внимание и комфорт. Мне давали и свидания - официально с квартирной хозяйкой, у которой я снимал комнату, фактически же с будущей женой моего кузена, Верой Осиповной Рубашевой. Свидания происходили в присутствии жандармского офицера, который, естественно, по обязанности службы стремился извлечь из беседы полезный для него материал. Политические темы тем самым исключались. И семейные тоже, - ибо как могла квартирная хозяйка знать семейные дела жильца, поселившегося у нее без года неделю. Всё же иносказательно я кое-что узнавал, а при прощании из руки в руку переходили записки от моих близких ко мне и обратно. Как подследственному, свидания давались мне очень редко, и они, действительно, были лучом света в тюремном быту.

Дело об эс-зровской конференции двигалось обычным путем и темпом: от Охранки к жандармскому управлению и прокуратуре. Меня допрашивали многократно, и каждый раз я ожидал, что справка по месту выдачи паспорта обнаружит, что Журомский не я, а я - не Журомский. Однако, не произошло ни этого, ни того, чтобы кто-либо из производивших дознание заинтересовался моим вероисповеданием. Простой тюремный надзиратель в этом отношении оказался более проницательным, чем натасканные на этом деле охранники, жандармы и товарищ прокурора.

В неурочное время откинулось оконце, чрез которое обыкновенно подавали пищу, и просунувшаяся голова надзирателя бросила:

- На завтра пищу заказывать будете?..

- Какую пищу?.. Почему на завтра? - искренне недоумевал я, подходя к двери.

Надзиратель отступил на шаг в сторону точно для того, чтобы лучше разглядеть меня, и не то укоризненно, не то вопросительно заметил:

- Да разве вы не еврей? Завтра еврейская пасха.

- Я?.. Нет, я не еврей, - отрекся я от самого себя в первый и последний раз в жизни.

Было отвратительно, но - одно из двух: если я Журомский, я - не еврей; если же я еврей, - какой же я Журомский.

Время двигалось медленно и тоскливо. Унылое однообразие иногда прерывалось неожиданными инцидентами.

Неведомые и невидимые нити связывали всё-таки ДПЗ с внешним миром, вероятнее всего чрез заключенных в общей камере, пользовавшихся большей свободой. Однажды перед окошком у потолка что-то стало мелькать - подниматься и опускаться, точно нацеливаясь на мою камеру. Вскарабкавшись на окно и держась за решетку, я другой рукой пытался захватить веревочку, на которой болтался пакетик, чтобы втянуть его к себе в форточку. Я так сосредоточился на этом, что не заметил появления в камере старшего надзирателя.

- А, рыболов, - сказал он и, в два счета зацепив веревочку, овладел пакетом и конфисковал его. Я успел прочесть заглавие: Вениамин Марков "Личность в праве" и только. Видимо, какой-то доброжелатель умудрился переправить мне мое произведение. За удовольствие увидеть обложку или, точнее, за нарушение запрета взлезать на окно, я расплатился переводом в другую, угловую, и потому более темную камеру.

Развлечением считалось в тюрьме перестукивание с соседями. Я редко прибегал к нему. Это требовало терпения и, кроме того, вело к "разговору" не с политическими, а с уголовными. Бессильное искоренить перестукивание, тюремное начальство боролось с ним тем, что Камеру с политическими окружало уголовными сидельцами сверху, снизу, с обеих сторон.

Поздней весной меня настойчиво стал вызывать стуком заключенный подо мной. Им оказался молодой парень с "приказчичьими" манерами выражения. Вместо "деревня", "деревенский" он постоянно говорил "провинция", "провинциальный". В тюрьму он попал за участие в экспроприации казенной винной лавки. Он принял участие в "эксе", видимо, не по нужде и из корысти, а скорее из молодечества, озорства и чувства товарищества. Он недооценивал серьезности своего положения, считая, что экспроприация в частном интересе карается не так сурово, как политическая в революционных целях.

Я не видел его, но изредка слышал его молодой, приятного тембра голос, когда он пробовал что-то напевать, пока надзиратель его не обрывал, или когда он выкрикивал короткие фразы в теплопроводную трубу. Заключение давалось ему очень тяжко. Весна ли, возраст ли настраивали его на лирически-меланхолический лад. Он знал меня в лицо: когда отпиралась моя камера над ним и меня вели на прогулку, он взлезал на окно и глядел, как я проходил в отведенный мне для прогулки загон.