Тайнопись плоти

— Совершенно верно, мы с Луизой развелись.

Меня выворачивает сэндвичем с яйцом и помидором, но я, как старый алкаш, умудряюсь подняться и, вытерев рот, провожу испачканной рукой по блейзеру Эльджина.

— Боже, вы отвратительны! — восклицает дамочка. — Боже!

— Хотите, расскажу вам сказочку на ночь? — спрашиваю я ее. — Про Эльджина и его жену Луизу? Ну, и про меня, конечно?

— Дорогая, сходи к машине и вызови полицию. — Эльджин открывает дверь и выпроваживает ее на улицу. Даже в таком жалком состоянии меня это поражает:

— Зачем ей звонить из машины — или это ты так выпендриваешься?

— Моя невеста должна быть в безопасности.

— А может быть, ты боишься, что она услышит что-то лишнее?

Эльджин пытается снисходительно улыбнуться. Ему вообще никогда не удавались улыбки — главным образом, у него получалось лишь криво шевельнуть ртом на лице.

— Мне кажется, тебе пора.

Я смотрю на его машину. Дамочка сидит с мобильником в руках, пользовательская инструкция разложена на коленях.

— Ну, думаю, у нас найдется еще несколько минут. Так где Луиза?

— Не знаю и знать не хочу.

— Ты пел мне другую песню на прошлое Рождество!

— В прошлом году я думал, мне удастся воззвать к ее здравому смыслу. Я ошибся.

— А это случайно никак не связано с тем цивильным листом, а?

Поразительно, но он реагирует на эти слова. Вдруг бледнеет, щеки покрываются алыми клоунскими пятнами. Он яростно сталкивает меня со ступенек.

— Довольно! Вон отсюда!

Тут в голове у меня что-то щелкает, и на короткий момент я, прямо как Самсон, обретаю былую силу. Я занимаю нижнюю ступеньку с его точки зрения — я ниже ватерлинии его зависти. Мне припомнилось то утро в их кухне, когда он бросил нам вызов. Он хотел, чтобы мы чувствовали себя виноватыми, чтобы наше счастье было разрушено общепринятыми взрослыми правилами приличия. А вместо этого Луиза взяла да и оставила его. Конечно, это был акт эгоизма с ее стороны: женщина поставила себя выше его.

Меня охватывает сумасшедшая жеребячья радость. Я ликую при мысли о том, что она улизнула от него. Представляю себе, как она укладывала вещи, запирала за собой дверь, уходя отсюда навсегда. Она свободна. Как птица, летит над полями, чувствуя под крылами упругий свежий ветер. Почему, почему у меня не было доверия к тебе? Чем я, в итоге, лучше Эльджина? Ты исчезла, и теперь мы оба оказались в дураках. Ты ускользнула из ловушки, а попались в нее мы.

Жеребячья радость. Бросила Эльджина. Вот теперь мои чувства прорвутся — не фонтанами благодарности к Луизе, а потоками сернистой лавы — к нему, вот здесь и сейчас.

Он начинает махать своей дамочке, будто причудливый семафор, — нелепый марионеточный мальчик с игрушечными ключами от шикарной машинки.

— Эльджин, ты ведь врач? — спрашиваю я. — А ты знаешь, врач может определить размер сердца по размеру кулака. Вот тебе мой!

У Эльджина на лице вспыхивает изумление, когда мои кулаки, сцепленные, будто в какой-то нечестивой молитве, приношением бьют его снизу в челюсть. Голова его дергается с мерзким хрустом, точно попала в мясорубку. Элджин валится к моим ногам и застывает окровавленным эмбрионом. И при этом похрюкивает, как поросенок у корытца. Странно, что не умер. Если Луиза так легко может умереть, то почему Эльджину так трудно это сделать?

Мой гнев испаряется вместе с этим ударом. Я выношу из вестибюля диванную подушку и поудобнее устраиваю его голову. Изо рта у него выпадает зуб. Золотой. Очки его оставляю на мраморном столе и спускаюсь по ступенькам к машине. Дамочка — в полуобморочном состоянии и беспрерывно бормочет: «Боже, боже, боже, боже». Как будто монотонное повторение заменяет веру.

Мобильник болтается на тесемке, как бесполезный маятник у нее на руке. Из нее слышится надтреснутый голос оператора: «Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая помощь вам требуется? Пожарная-охрана-скорая-помощь-полиция. Какая…»

Я аккуратно беру трубку.

— Скорая помощь. Пожалуйста, Найтингейл-сквер, дом 52.

Когда мне, наконец, удается добраться до дома, уже стемнело. Правый кулак чудовищно распух, к тому же я хромаю. Засыпав лед в пару целлофановых пакетов, я прикручиваю их к рукам скотчем. Мне не хочется ничего — только лечь и уснуть. Засыпаю я, не раздеваясь, на пропыленных простынях, и сплю около двадцати часов. Проснувшись, вызываю такси и еду в травмпункт, где в приемном покое приходится просидеть столько же. Оказывается, у меня раздроблена кисть.

В гипсе чуть ли не до самого локтя, я составляю список всех больниц, где есть отделения для раковых больных. Но ни в одной никогда не слыхали ни о Луизе Розенталь, ни о Луизе Фокс. Лечения она нигде не проходила. Наконец, добираюсь до ее консультанта, но он отказывается сообщить мне что-либо, кроме того что Луизу он больше не консультирует. Несколько ее друзей, к которым я захожу, отвечают, что не видели ее с мая. Она как будто испарилась. Иду к адвокату, занимавшемуся разводом. Контактного адреса Луизы у нее нет. После долгих уговоров она соглашается выдать мне тот, по которому Луиза жила, когда шло дело о разводе.

— Вы понимаете, что это неэтично?

— А вы понимаете, кто я ей?

— Да. Только потому и делаю для вас исключение.

Она исчезает и шелестит папками. У меня пересыхает во рту.

— Вот: Дрэгон-стрит, 41-а.

Это адрес моей квартиры.

Еще шесть недель, до начала октября, я остаюсь в Лондоне. Я морально готовлюсь к тому, что придется отвечать за увечья, нанесенные Эльджину. Но ответа никто не потребовал. Прогулявшись до его дома, я обнаруживаю, что он на замке. По каким-то одному ему ведомым причинам Эльджин решил не возбуждать против меня дело. Странно: ведь мог бы мне отомстить, возможно, даже добиться тюремного заключения. При воспоминании о том, какое бешенство меня тогда обуяло, мне становится плохо. Какая-то ярость во мне бушевала всегда — обычно приступ начинался с пульсации в виске, а потом переходил в безумие, которое удавалось признать, но не удавалось контролировать. Нет — удавалось контролировать. Удавалось много лет, пока мы не встретились с Луизой. Она вскрыла во мне и темные стороны, и светлые. Чем-то приходится рисковать. У меня не было намерения извиняться перед Эльджином — в чем моя вина? Сожаления не было, а стыд был, хотя, может быть, это звучит странно.

По ночам, в самые черные часы ночи, когда луна висит низко, а до восхода еще далеко, меня терзали кошмары. Снилось, что Луиза уехала умирать — одна. У меня тряслись руки. Нет-нет, только не это. Гораздо лучше — другая реальность, где она вдали от меня и от Эльджина, забыв обо всем, наслаждается жизнью — и, может быть, у нее уже есть кто-нибудь. Эту последнюю часть сна лучше было не досматривать. Но это все равно лучше, чем боль ее смерти. Каким бы ни было мое внутреннее равновесие, оно зависело от того, счастлива ли она. Этот сюжет мне был необходим. Мне нравилось повторять его себе каждый день, а каждую ночь прижимать его к груди. Он утешал меня. Мне нравилось строить для нее дома, сажать цветы в садах. Вот она за границей, греется на южном солнышке. Вот она в Италии и ест мидии. Ее белая вилла отражается в водах красивого озера. Она не больна и не покинута, ей не приходится ютиться в жалкой комнатушке с ветхими занавесками на окнах. С ней все хорошо. У Луизы все в порядке.

Для лейкемии характерны быстрые спады после ремиссии. Ремиссия может быть вызвана химиотерапией, радиоактивным облучением или наступить сама по себе неизвестно из-за чего. Никакой врач не может в точности предсказать, действительно ли течение болезни приостановилось, и как долго это может продлиться. Это характерно для всех раковых заболеваний. Тело танцует с самим собой.

Когда стволовые клетки перестают делиться, или скорость размножения сильно уменьшается, болезнь приостанавливается. Пациент может больше не страдать от боли. Если ремиссия наступает на ранних стадиях, до того, как последствия химиотерапии обрушат на тело новые мучения, человек может чувствовать себя хорошо. Однако, к сожалению, выпадение волос, обесцвечивание кожи, хронические поносы, лихорадка и неврологические нарушения — это цена, которую человек платит за несколько лишних месяцев жизни. Или несколько лет. Вот в чем проблема.