Тайнопись плоти

Добравшись до коттеджа, я обнаруживаю, что дверь не заперта и Гейл Райт дремлет в кресле. Огонь горит, как заговоренный, и на столе стоят свежие цветы. Свежие цветы и скатерть. Новые занавески на обшарпанных окнах. Мое сердце упало. Должно быть, Гейл Райт собирается переселиться ко мне.

Она просыпается и придирчиво оглядывает себя в зеркальце. Потом легко целует меня и принимается разматывать мой шарф.

— Сколько воды!

— Мне захотелось постоять у реки.

— Надеюсь, не для того, чтобы покончить счеты с жизнью?

Я мотаю головой и стягиваю с себя пальто — мне кажется, оно стало слишком тяжелым.

— Садись, лапа. Я сейчас приготовлю чай.

Я опускаюсь в продавленное кресло. Вот таким и должен быть правильный конец? А если не правильный, то неизбежный?

Гейл возвращается с чайником, пар над ним клубится, как джинн, выпущенный из бутылки. Это новый чайник — не тот, что с отбитым носиком плесневел на полке. Новый горшок для старого питья.

— Мне не удалось найти ее, Гейл.

Она треплет меня по плечу.

— А много было попыток?

— Бессчетное множество. Она исчезла.

— Люди не исчезают.

— Еще как исчезают. Она возникла из воздуха, а теперь испарилась. Где бы она ни была, я не могу туда добраться.

— А если сможешь?

— Если бы… Верь я в загробную жизнь после смерти, ты нашла бы меня на дне реки. Уже сегодня.

— Не надо! — говорит Гейл. — Я не умею плавать.

— Как ты думаешь — она умерла?

— А ты?

— Я не могу ее найти. Я не могу обнаружить никаких ее следов! Будто Луиза никогда не существовала, будто она — персонаж романа. Неужели она — моя фантазия?

— Нет, но чуть было не стала ею, — замечает Гейл. — Не тебе ее придумать.

— Разве это не странно? Жизнь, что должна быть богатой и полной приключений, как поиск сокровищ, на поверку оборачивается стертой медной монеткой. Голова — на одной стороне, история — на другой: кого-то любишь, и вот что случилось. И в карманах больше ничего. А самое главное — на монете чье-то чужое лицо. Но чей же еще профиль тогда отпечатался на пальцах?

— Ты все еще любишь ее?

— Всей душой.

— И что ты собираешься делать?

— А что я могу сделать? Луиза как-то сказала, что все беды — от клише. А что хочешь от меня услышать ты? Что я все это переживу? Ведь так? Так принято говорить. Время — великий умертвитель.

— Прости меня, — говорит Гейл.

— И ты меня тоже прости. Мне бы так хотелось сказать ей правду.

В дверях кухни — лицо Луизы. Тоньше, бледнее, но густая грива волос по-прежнему — кровавая. Я протягиваю руку и дотрагиваюсь до нее. Она берет мою ладонь, и подносит к губам. Знакомый шрам жжет меня. Может быть, я схожу с ума? Она теплая и живая.

Вот здесь и начинается наша история — в этой запущенной комнатушке. Стены раскалываются, окна превращаются в телескопы. Увеличенные луна и звезды вплывают в комнату. Солнце зависает над камином. Протянув руку, я достаю до края света. Мир сворачивается в клубок и весь умещается в комнате. Мы же выйдем наружу, за двери, туда, где река, туда, где дороги. Мы можем прихватить с собой весь мир, когда уйдем, можем сунуть солнце подмышку и забрать его с собой. Давай скорее, уже темнеет. Не знаю, можно ли считать такой конец счастливым, но мы выходим на волю — в открытые поля.