Белое, черное, алое…

— Я хотела, чтобы он сам догадывался, чего я хочу. А он не догадывался и ничего не делал для меня по собственной инициативе. Мы развлекались, только если я брала билеты в театр или заказывала столик в ресторане. Я украшала наше гнездышко, а он был равнодушен ко всему: к модным вазочкам, к необычному ночнику, — так же как и к текущему крану, неисправному унитазу, перегоревшим лампочкам, некрасивым обоям. Я брала дополнительные показы, зарабатывала деньги, делала то, что должен был делать он, — а он приходил домой, целовал меня, говорил дежурную фразу: «Натулечка, как красиво!» — и снова заваливался перед телевизором. Он мог вообще не выходить из дому в свободное время, а я ведь была манекенщицей, мне нужно было общество, нужно было себя показывать…

Я поражалась, как можно быть талантливым специалистом, делать карьеру — и ничего не хотеть рядом с любимой женщиной. И вот однажды я простудилась на открытом показе, лежала с пневмонией. А он пошел с друзьями на футбол, правда, предварительно отпросившись у меня: «Натулечка, я недолго, ты меня отпускаешь?»

И вот он ушел и его долго не было, а я лежала одна в темной и пустой квартире, не в силах даже протянуть руку и зажечь лампу, и вдруг почувствовала, что умираю. Я почувствовала, как мне на грудь легла лапа смерти, такая мягкая и мохнатая, и придавила меня. Я хотела закричать, но не смогла исторгнуть из себя ни звука. Так и лежала в черной тьме, чувствуя мягкую лапу смерти на своей груди. А он пришел под утро, нетрезвый, поцеловал меня, уколов щетиной, даже не заметив, что я при смерти. Сказал: «Натулечка, извини, я задержался», и отправился спать. У меня тогда был кризис, после этого я поправилась. А пока поправлялась, стала думать: а зачем он мне? Если он претендует на звание мужа, то пусть ведет себя как мужчина, отвечающий за семью, пусть зарабатывает деньги, а не посылает меня на показы, где я зарабатываю вместо денег пневмонию.

Пусть он договаривается с мастерами, которые делают в квартире ремонт, пусть защищает и развлекает меня. Но он не будет этого делать, это придется делать мне до конца дней: зарабатывать деньги, договариваться с мастерами, защищать и развлекать ; его. А нужно ли мне это, особенно если взамен я получаю только секс сомнительного качества, и то нерегулярно. Если даже отбросить в целом то, чего я хочу от мужчины, то пусть уж секс будет, когда я захочу, а не тогда, когда в районе нет происшествий, или в перерыве между футбольными таймами.

Обдумав все это, я указала ему на дверь. Он очень обиделся. Ах, как он плакал!

Даже порвал на себе рубашку. Мы были очень молоды тогда… Но в конце концов он понял, что я не шучу, собрался и ушел. А я навсегда разочаровалась в мужчинах.

— В мужчинах или в работниках уголовного розыска? — тихо спросила я.

— Во всех, деточка, потому что они все одинаковые. Просто некоторые поддаются дрессировке. Их при определенном усилии можно научить лаять по звонку и приносить тапочки. А если вы позволите им проявить свою сущность, то будете в благодарность за труды иметь посредственный секс между футбольными таймами, а больше ничего, я вас уверяю.

— А может, вы просто не любили его? — максимально деликатно спросила я, надеясь, что она не обидится.

— А он меня? — возразила она. — Сказать «люблю» — это еще не все. На это обычно и покупаются простушки с комплексом неполноценности. Но вы, похоже, не простушка, хотя у вас имеется некоторый комплекс того же рода. Посмотрите, как вы сидите: на краешке стула, как будто вас сейчас сгонят. И могу утверждать — дома на диване вы тоже стараетесь занять как можно меньше места.

Я вздрогнула. Сашка не раз обращал мое внимание на то же самое, даже грозился вышить на диване крестиком пограничную линию, чтобы наглядно продемонстрировать мне, как по-сиротски я сижу, как будто меня вот-вот сгонят.

И на ноги мои, заплетенные в косичку, когда я сижу за столом, он обращал внимание, — это тоже, по его мнению, указывает на мощный комплекс; это выражает желание закрыться, отгородиться от пугающего внешнего мира. А вот Горчаков неоднократно говорил, что многие считают меня высокомерной, и я ему объясняла, что это, возможно, следствие тщательно и длительно подавляемого комплекса неполноценности. Как говорил Николай Гаврилович Чернышевский: если палка долгое время была перегнута в одну сторону, то чтобы ее выпрямить, ее должно сильно перегнуть в другую.

Вот так: коллеги не разглядели за высокомерием элементарную застенчивость, реагируя намой признания словами: «У тебя комплекс?! Не смеши!» — а пришла Нателла Редничук, пообщалась со мной походя, и я у нее как на ладони.

— А в квартире у сына никаких фотографий и писем не осталось, — сказала она с милой улыбкой, снова волшебным образом оттаяв, так, что я и представить ее сейчас не могла в жестком панцире Снежной королевы.

В квартиру к Вертолету я поехала вместе с Ленькой; уговаривать безутешную вдову предстояло мне. Я с иронией называла ее безутешной вдовой, поскольку не представляла, как можно с серьезным чувством относиться к мужчине, который любил пожрать, а чтобы больше влезло, после обильной трапезы засовывал себе два пальца в рот и освобождал место для новой порции пищи, — именно о такой его привычке, в частности, ходили слухи.

Квартира вертолетовская напоминала Эрмитаж. Мы с вдовой быстренько договорились, что изымем фотографии осмотром, и сейчас мы с хозяйкой чинно сидели на какой-то старинной козетке, а Кораблев с двумя соседками понятыми подробно записывал в протокол фотоальбомы и фотографии россыпью. Соседки время от времени отвлекались от протокола, и от Кораблева, который умел быть обаятельным, когда хотел, и поочередно вскрикива-ли что-нибудь вроде: «Ах, Наташа, какая у тебя вентиляционная решетка! Я за такой гоняюсь уже полгода!

Почем брала?» — «Четыреста долларов», — томно отвечала Наталья Леонидовна, и составление протокола продолжалось. Я между делом спросила, кто подарил ее мужу пресловутый крест. Вдова призналась, что понятия не имеет и даже догадок высказать не может.

Улов был свезен нами в прокуратуру и брошен в угол. Его еще предстояло серьезнейшим образом разбирать, чем я и занялась в оставшееся до конца рабочего дня время. Фотографий было штук четыреста, весь славный путь бандитского бригадира был отражен в фотодокументах. Я рассыпала их по полу и ползала между кучками снимков, пока не находила нужные и не откладывала их. К семи часам вечера в прокуратуру, озираясь, вошли фээсбэшники и присоединились ко мне.

Выловив из общей кучи несколько снимков, они отложили их на край стола и кивнули. Те снимки, что приглянулись мне, и выбранные ими кадры не совпадали.

На тех снимках, что выбрали они, стояли обнявшись крепкие ребята в кожанах, на фоне черного «линкольна-навигатора», — я хоть рассмотрела, что это такое…

Один из обнимавшихся был явно Вертолет, остальные имели не такое уверенное выражение лица. Судя по всему, это они возили в лес, в один конец, застуканного ими Бурденко. Я пролистала дело о взрыве, найдя координаты мастера РЭУ, присутствовавшей при осмотре чердака, и, позвонив ей домой, спросила, брал ли у нее накануне взрыва ключ от чердака кто-нибудь из милиции.

— Да, — охотно вспомнила она. — Из милиции был такой вежливый молодой человек. Дней за пять брал.

— А что же мне сразу тогда не сказали?

— Так вы же спрашивали про посторонних? А посторонним я никому не давала… Милиция же не в счет.

— Вы его узнать сможете?

— Смогу, конечно, у меня хорошая зрительная память.

Мысленно благословив свидетелей с хорошей зрительной памятью, и пусть их число растет и множится, я произвела до конца недели последние приготовления к атаке и вместе с Александром отбыла в Москву, потащив за собой еще и Хрюндика.

Перед этим я успела потрясти Лешку Горчакова на предмет характерологических особенностей мадам Чвановой.

— Маш, ты прости, но я добросовестно поднял все свои старые знакомства в мире моды и смог выяснить только одно: близких подружек у Чвановой-Редничук нет и не было, с кем она общается и в каких вращается кругах, никто не знает. Но все мне сказали одно: она улыбается-улыбается, а потом челюсти раскроет и съест.