Птица солнца

Он замолк и склонил голову. Вода журчала вокруг. Немного погодя он набрал ее в руки и вымыл лицо. Потом встал и пошел к хижине. Он испытывал чувство освобождения, мира, которые следуют за бесповоротным решением. Он больше не жрец.

Он съел кусок копченой рыбы и выпил чашу озорной воды, потом снова начал работать над свитком.

Снова он писал о Танит, стараясь припомнить звуки ее голоса, каждую улыбку и хмурое выражение, то, как она смеялась, и как держала голову, как будто хотел дать ей бессмертие в своих словах, как будто мог дать ей жизнь на следующие тысячу лет в словах, вырезанных в неистребимом золоте.

Однажды он поднял голову над свитком и увидел, что день кончается, длинные тени пальм устилают берег, делая его похожим на полосатую тигровую шкуру. Он снова склонился и продолжил работу.

Зашуршал песок под шагами снаружи хижины, темная тень перекрыла свет.

Хай снова поднял голову. В двери стоял Ланнон Хиканус.

– Ты нужен мне, – сказал он.

Хай не ответил. Он сидел над свитком и, мигая, смотрел на Ланнона.

– На этом острове ты пообещал, что никогда не покинешь меня, – негромко продолжал Ланнон. – Помнишь?

Хай смотрел на него. Видел глубокие линии заботы и страдания, видел впавшие глаза в темных кругах на изможденном лице. Увидел серую кожу и старческое серебро в бороде и на висках.

Увидел полузалеченные раны и свежие раны, кровоточащие сквозь повязки. Он видел человека, доведенного до предела усталостью и отчаянием, в чьем горле стоял горький вкус поражения.

– Да, – сказал Хай, – помню. – Он встал и подошел к Ланнону.

Они вернулись в Опет рано утром. Всю ночь сидели у костра в хижине Хая и разговаривали.

Ланнон рассказал о ходе кампании и состоянии нации. Рассказывал о каждой битве, о каждой уловке, применяемой врагом.

– Я очень рассчитывал на боевых слонов. И зря. Мы потеряли их в первой же стычке. В них бросали копья, смоченные в яде, взятом у бесчисленных пчел. Я узнал у пленника, что они выкуривали сотни ульев и тщательно выдавливали яд у каждой пчелы. Боль от ран сводила слонов с ума. Они бросались на наши линии, и нам приходилось убивать их.

– К тому же у них появились тренированные атлеты, которые вскакивали на спину слонам. Они прыгали, подброшенные товарищами, как профессиональные акробаты, убивали погонщиков, а потом ударяли зверя в основание шеи.

– В этом я виноват, – сказал Хай. – Я рассказал ему о такой тактике. Ее применяли римляне против слонов Ганнибала. Он не забыл ни слова из того, чему я его учмл.

Ланнон продолжал рассказывать о победоносных сражениях, каждое из которых делало Опет все слабее, об отступлении перед черными ордами, о растущем отчаянии в легионах, о дезертирстве и мятежах, об уничтожении большей части флота и блокировании канала.

– Сколько кораблей осталось?

– Девять галер, – ответил Ланнон, – и еще много рыбачьих лодок.

– Достаточно, чтобы перевезти всех через озеро на южный берег?

– Нет. – Ланнон покачал головой. – Недостаточно.

Они говорили всю ночь, и в темные предрассветные часы Ланнон задал вопрос, который весь вечер был у него на языке. Он знал, что Хай ждет этого.

– Почему ты покинул меня, Хай? – негромко спросил Ланнон. Если Хай верит, что Ланнон ничего не знал о его отношениях с ведьмой, если считает, что выбор жертвы был случаен, Ланнон должен изображать неведение.

Хай задумался, и свет костра снизу осветил его лицо, оставив глаза в темных ямах.

– Ты не знаешь? – спросил он, внимательно глядя на Ланнона.

– Знаю только, что ты выкрикнул имя ведьмы и исчез.

Хай продолжал рассматривать лицо Ланнона в свете костра, ища следов вины, признаков обмана. Их не было. Лицо Ланнона оставалось усталым и напряженным, но бледно-голубые глаза смотрели прямо и пристально.

– В чем дело, Хай? – настаивал он. – Я все время над этим размышляю. Что погнало тебя из храма?

– Танит. Я любил ее, – сказал Хай, и выражение лица Ланнона изменилось. Он долгие секунды смотрел на Хая, пораженный и пришедший в ужас.

– О мой друг, что я тебе сделал? Я не знал, Хай, не знал.

Хай опустил взгляд и вздохнул.

– Я тебе верю, – сказал он.

– Моли Баала простить меня, Хай, – прошептал Ланнон и сдал плечо Хая, – за то, что я причинил тебе горе.

– Нет, Ланнон, – ответил Хай. – Я никогда больше не буду молиться. Я утратил свою любовь и отрекся от богов. У меня не осталось ничего.

– У тебя остался я, старый друг, – сказал Ланнон, и Хай застенчиво улыбнулся ему.

– Да, – согласился он, – остался ты.

Они перенесли золотые свитки и топор с грифами туда, где терпеливо ждали Бакмор и команда рыбачьей лодки, и рано утром приплыли в Опет.

Легионы приветствовали их, царя и жреца, и Хай почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза.

– Я не заслуживаю этого, – прошептал он. – Я покинул их. Мне следовало быть с ними.

Хотя два легиона были составлены из остатков первоначальных девяти, Хаю показалось, что основа их – легион Бен-Амона. Повсюду видел он знакомые лица, улыбавшиеся ему из рядов. Он останавливался, чтобы поговорить, стараясь, чтобы тон у него был бодрый, замечал помятые доспехи и грубо перевязанные раны, полузажившие или воспаленные.

Он видел, насколько они истощены, истощены не только телом, но и душой. Улыбались они недолго, и приветствия звучали хрипло, но они были готовы к борьбе, и в них сохранялся боевой дух. Им повезло: эпидемии, ослабляющие обычно осажденные армии, пока не затронули их. Интересно, что когда передвигаешься с места на место, не остаешься на месте так долго, чтобы загрязнить воду и накопить груды отбросов, болезнь не появляется.

На берегу озера в лагере находилось 26 000 человек, и это были храбрые воины. Хай чувствовал, обходя их ряды, как растет уверенность и согревает надежда. Возможно, с такой силой еще можно чего-нибудь добиться.

Ланнон и Хай пообедали в полдень с офицерами. В непосредственной близости от кладовых Опета не было недостатка в зерне и мясе, и они пировали и пили за здоровье друг друга, а солдаты наслаждались двойной порцией вина, которую распорядился выдать Ланнон. После еды Ланнон разрешил женам прийти в лагерь. Обычно это разрешалось после победы, а не перед битвой. Тысячи женщин устремились из города в лагерь, многие из них жены на один день – и не одного солдата.

– Пусть наслаждаются, – заметил Ланнон с сожалением в голосе, когда они шли по лагерю в сопровождении офицеров и отборных легионеров. – Боги знают, что для многих это будет в последний раз. – Голос его затвердел. – Но проследите, чтобы после заката в лагере не осталось ни одной женщины.

В массовых совокуплениях было что-то отчаянное, как будто жизнь старалась на краю уничтожения обеспечить свое продолжение. Как будто в движениях любви можно пренебречь звтрашней смертью.

Ланнон оставил лагерь в этом безумии и провел свою группу за его пределы. Он шел летящей походкой легионера, способной поглотить мили. Они пришли на возвышение, с которого открывалась видимость на многие мили во всех направлениях. Тут они провели много часов, следя, как орды Манатасси выходят из проходов через холмы на полого спускающуюся к озеру местность. Смотрели они молча, потому что такое зрелище способно вселить страх в сердце самого храброго человека.

Как будто из гнезда толстыми длинными колоннами расползались черные питоны. Они казались бесконечными, эти массы людей, это протяжение первобытных сил. Они были неизбежны и неуклонны, как морской прибой или движение грозовых туч по летнему небу, и смотревшие на это подавленно молчали.

Манатасси со своим авангардом остановился всего в пяти милях от лагеря Ланнона. Но тыл его армии еще не появился из холмов, и вся долина была густо покрыта войсками. Им не было конца, не было возможности их сосчитать, потому что неизвестно было, где кончаются колонны.

Ланнон и Хай в сумерках спустились с возвышения. Звезда Астарты ярко светила в небе Опета цвета индиго. Хай отвел от нее взгляд.