Страница 18 из 30
Стихотворение, видимо, отражает быт семьи Рембо (ср. с "Подарками сирот к Новому году") и, возможно, носит следы литературного влияния. Сюзанна Бернар усматривает в "вольном сонете" Рембо воздействие стихотворения А. Лазарша "Bric-a-brac" ("Старый хлам", 1866).
Неизданный перевод М. Гордона:
Из дуба темного, приземистый, резной,
Он словно старичок лукаво-добродушный,
Из глубины его, таинственной и душной,
Струится аромат, приятный и хмельной.
А сколько в нем лежит душистого старья,
И кружев выцветших, и шелка, и батиста!
Вот груда детского и женского тряпья,
Вот бабушкин платок, широкий и пушистый.
Уж верно тут найдешь сердечко-медальон
С заветным локоном, сухой букет, флакон,
Все то, что дорого когда-то было сердцу.
О старый наш комод! И сказки ты хранишь,
Поведать хочешь их и ласково скрипишь.
Лишь открываются твои большие дверцы!
XXIII. Богема
Впервые напечатано без ведома автора в "Ла Ревю Эндепандант" за январь-февраль 1889 г.
Стихотворение - двадцать второе (начиная с "Первого вечера") в автографе "сборника Демени", завершает его и тем самым так называемые стихотворения 1870 г.
Стихотворение, так же как и "вольный сонет" "В Зеленом Кабаре", реально и пророчески воссоздает образ поэта - великого бродяги; в нем тоже сплетаются непосредственные, прямые зарисовки и уводящая в бесконечные дали символика.
Первый перевод сонета был выполнен И. Анненским:
Не властен более подошвы истоптать,
В пальто, которое достигло идеала,
И в сане вашего, о Эрато, вассала
Под небо вольное я уходил мечтать.
Я забывал тогда изъяны... в пьедестале
И сыпал рифмами, как зернами весной,
А ночи проводил в отеле "Под луной",
Где шелком юбок слух мне звезды щекотали.
Я часто из канав их шелесту внимал,
Осенним вечером, и, как похмелья сила,
Весельем на сердце и лаской ночь росила.
Мне сумрак из теней сам песни создавал,
Я ж к сердцу прижимал носок моей ботинки
И, вместо струн, щипал мечтательно резинки.
Последующие, советского времени, переводы - П. Антокольского, В. Левина, П. Петровского.
Перевод В. Левика:
Засунув кулачки в дырявые карманы,
Одет в обтерханную видимость пальто,
Раб Музы, я бродил и зябнул, но зато
Какие чудные мне грезились романы!
Не видя дыр в штанах, как Мальчик с пальчик мал,
Я гнаться мог всю ночь за рифмой непослушной.
Семью окошками, под шорох звезд радушный,
Мне кабачок Большой Медведицы мигал.
В осенней тихой мгле, когда предметы сини
И каплет, как роса, вино ночной теплыни,
Я слушал, как луна скользит меж облаков.
Иль, сидя на пеньке, следил, как бродят тени,
И сочинял стихи, поджав к груди колени,
Как струны, теребя резинки башмаков.
Перевод П. Петровского:
Сжав кулаки в изорванных карманах,
Я в столь же призрачном пальто моем
Мечтатель мальчик - с музой шел вдвоем.
О, как мечтал я страстно о романах!
На мне одежда превратилась в клочья,
Шагая, ритм стихов я отбивал.
Звезд мирный шелест раздавался ночью,
Когда под ними делал я привал.
Внимал я звездам, сидя у тропинки,
И чувствовал, как падают росинки
На лоб мой, опьяняя, как вино;
Держа у сердца рваные ботинки,
Как струны, я тянул из них резинки,
Подыскивая рифмы заодно!
СТИХОТВОРЕНИЯ 1871 ГОДА
XXIV. Голова фавна
Впервые напечатано без ведома автора в журнале "Ла Вог" за 7-14 июня 1886 г., приведено во втором издании "Пр_о_клятых поэтов" Поля Верлена (1888).
Источником текста является копия Верлена, написанная, вероятно, по памяти.
Среди отдаленных литературных источников произведения Рембо называют "Фавна", длинное стихотворение поэта-парнасца Виктора де Лапрада (1866), однако более существенны элементы версификационной и ритмической близости с "Сатурновскими стихотворениями" Верлена.
Перевод третьего стиха передает редкостно дерзкую для силлабического стихосложения вольность: стопораздел в десятисложном здесь приходится на немое "е" (пятый слог), что меняло всю французскую стихотворную ритмику XVII-XIX вв.:
De fleurs splendides // ou le baiser dort...
Другие переводы - Г. Петникова, Т. Левита (прозой) и Н. Банникова.
Перевод Г. Петникова:
Среди листвы, солнцем златящийся,
В молодой оправе живых изумрудов,
Где расцвеченный цветами, томящийся,
Спит поцелуи узорной причудой,
Фавн распаленный поводит глазами,
Буро-кровавый, как старое вино,
И, красные цветы кусая зубами,
Морщит губы улыбкой сквозь веток венок.
Вот он, как белка, исчез проворный,
И смех его искрится в каждом листе,
И веришь, вздрогнув в тревоге невольной,
Поцелую, скрытому в лесной дремоте.
Перевод Н. Банникова:
Где ветви, словно облако резное,
Сквозь золото резьбы, среди купав,
Где, цепенея в тишине и зное,
Спит поцелуй на гибких стеблях трав,
Просунул рожки фавн, кося глазами,
Как старое вино, шафранно-ал,
И, рот набив багряными цветами,
Он выпрямился и захохотал.
Потом он, будто белка, мигом скрылся,
Звенящим хохотом тревожа лес,
А поцелуй, что в тишине таился,
Спугнул снегирь и тотчас сам исчез.
XXV. Сидящие
Впервые напечатано без ведома автора в "Лютэс" за 12-19 октября 1883 г. и в книге Поля Верлена "Пр_о_клятые поэты" (1884).
Так же как и предыдущее, сохранено Верленом и печатается но его копии, написанной, видимо, по памяти.
В "Пр_о_клятых поэтах" Верлен рассказал как бы внешнюю историю этого зловещего шедевра: шарлевильских библиотекарей, и особенно главного библиотекаря, донимали просьбы школяра Рембо, выписывавшего десятками редкие и старинные книги. Верлен не ставил себе цель раскрыть символический смысл неистово-злобного стихотворения Рембо, но у него вырвалось подсказанное текстом или беседами с Рембо ключевое определение главного библиотекаря "отличный бюрократ".
Для понимания гневного пафоса стихотворения в его символике и во временной перспективе, обращенной к XX в., многое дает стих 40, где говорится о "fiers bureaux" (о "конторах важных").
Сила пафоса ненависти Рембо ведет к словотворчеству: под пером его возникают гротескные неологизмы, соответствующие основной метафоре сочетания сидней с сиденьями.
Другие переводы - А. Гатова и В. Парнаха.
Перевод А. Гатова (под заголовком "Заседатели"):
Черны, как опухоли; синь и зелень дуг
Вокруг их век; дрожат, и пальцы в бедра врыты.
И черепа у них с налетом смутных мук,
Как прокаженные кладбищенские плиты.
В эпилептической любви их костяки
Вобрали стульев их огромные скелеты.
Рахит поджатых ног и перегар тоски
Пред адвокатами в упор зимой и летом.
Их кожа лоснится - хрустящий коленкор.
Сиденья и они срослись в один орнамент.
За окнами к весне оттаивает двор,
И трепет этих жаб взорвался волдырями.
В коричневых штанах, на стульях, - и углы
Соломы с добротой к зазубринам их чресел.
Душа погасших солнц - в бессилии золы,
В соломе выжженной - зерно, и колос весел.
К коленным чашечкам - зубами, и под стул
Уходят пальцы их - бравурный марш с трубою.
И баркаролы гул их вены захлестнул,
И страсть морочит качкой боковою.
О, не подняться 6 им! Они встают, рыча,
И это гибель, кораблекрушенье.
С кошачьей ловкостью жестокость палача,
И панталоны их вздувает при движенье.
Вы слушаете их, и жажды кипяток
Ударить о стену башками их, плешивых,
Сшибить стремительно с кривых звериных ног.
Их пуговицы в ряд, как злость зрачков фальшивых.
Зрачки процеживают вечно черный яд,