Великое плавание

– Да – да, – сказал я, – это та самая песня.

– А вот припев, – сказал я. – Ты, Орниччо, конечно, лучше меня справился бы с этой задачей, но я тоже попытался спеть эту песню по-испански.

– Припев? – переспросил Орниччо.

Я удивился гневному выражению, пробежавшему точно тень по его открытому лицу. Может быть, он недоволен тем, что я берусь не за свое дело?

– Ну, спой же! – сказал мой друг ласково. Скользнув пальцами по струне, он принялся мне подпевать. Теперь мы пели уже вдвоем.

– начал я, но голос мой звучал хрипло. Откашлявшись, я продолжал:

– Очень хорошо! – сказал мой друг. – Пой дальше!

– Эта песня как нельзя лучше может пригодиться мужику из Валенсии или пастуху из Кастилии. Замени только одно – два слова и посмотри, как складно получается.

Идальго не хочет терпеть, Дворянская кровь горяча; Гуляет дворянская плеть По нашим мужицким плечам.

Я заметил, как злое и горькое выражение его лица внезапно сменилось радостным и нежным. Глаза его так засияли, что я невольно оглянулся, проследив его взгляд.

В хижину входила Тайбоки. Он хотел подняться ей навстречу, но она своими тонкими, сильными руками снова уложила его на ложе.

– Ты говоришь «дикари». – сказал Орниччо. – Посмотри на эту женщину. Успел ли ты заметить, как она добра, великодушна, умна и доброжелательна?

Конечно, я успел это заметить.

– Она так же прекрасна душой, как и лицом, – сказал я.

– Да? – спросил Орниччо, нежно обнимая Тайбоки и кладя ее голову себе на грудь. – Когда я задумал жениться на ней, меня очень беспокоила мысль о том, как вы встретитесь, вы – самые близкие мне люди. Полюбите ли вы друг друга так, как я этого хочу?

«Я полюбил ее больше, чем ты хочешь», – хотелось мне сказать, и я еле удержал свой неразумный язык.

Сегодня утром, умываясь в маленьком пруду, я долго рассматривал свое отражение. Каким безумцем надо быть, чтобы вообразить, что какая-нибудь девушка может предпочесть меня моему красивому и умному другу!

– Франческо сказал, что я буду хорошей женой! – гордо произнесла Тайбоки, обвивая шею Орниччо своими тонкими руками.

Я спрятал лицо в коленях друга. И самые разнообразные чувства теснились у меня в груди: любовь к Орниччо, любовь к Тайбоки, любовь к ним обоим, жалость к себе.

Когда я поднял голову, у меня в глазах стояли слезы, но это были прекрасные слезы умиления.

Я соединил их руки.

– Будьте счастливы, мои дорогие, – сказал я, – и всегда любите друг друга так, как любите сейчас.

Орниччо взял в свои ладони лицо Тайбоки и поцеловал ее в лоб.

– Да, ты будешь хорошей женой, мое дитя, – нежно сказал он.

ГЛАВА XVI

Конец дневника

Ну что мне остается еще досказать? Узнав, что ищейки Охеды снова рыщут вокруг разграбленной деревни, мы покинули наше насиженное место и двинулись еще выше в горы. Орниччо остановил свой выбор на высоком утесе, омываемом рекой Оземой. Втроем мы носили камни и при помощи глины слепили домик, очень напоминающий рыбачьи хижины у Генуэзского залива. В первое время у всех было много работы, и даже маленький Даукас был призван на помощь.

Орниччо, найдя в горах пласт известняка, научил Тайбоки обжигать известь. И Даукас часами размешивал ее, заливая водой.

Днем мне некогда было скучать. Вечерами же я поднимался на вершину и смотрел в сторону Изабеллы. Это, конечно, было обманом зрения, но иногда мне казалось, что где-то в той стороне дрожит в небе дымок или движутся темные фигуры.

В таком положении я просиживал до глубокой ночи, пока Орниччо или Тайбоки не звали меня, обеспокоенные моим долгим отсутствием.

Я жадно вдыхал ветер, если он дул с востока. Мне казалось, что он приносит мне вести с родины. Ночами я часто вскакивал с ложа и пугал моих добрых друзей, потому что мне казалось, будто я в Генуе, в нашей старенькой каморке, и синьор Томазо зовет меня.

Домик был наконец отстроен, выбелен известью, вокруг него был разбит огород и даже маленький цветничок. По настоянию Орниччо, Тайбоки сберегла семена овощей и цветов с прошлого года, заботясь о них больше, чем о запасах золотого песка.

Козочка ожидала приплода, и вскоре наш скромный стол должен был обогатиться молоком.

Так мирно жили мы, и никто нас не беспокоил на протяжении четырех или пяти месяцев.

На рассвете 12 февраля я был разбужен шумом скатывающихся вниз камней. Для того чтобы предохранить себя от неожиданного вторжения, мы на тропинке, ведущей к дому, навалили груды камней. Только живущий здесь мог пройти по ней, не поднимая шума.

Я выглянул из хижины. По тропинке поднимался человек, европеец. Я узнал его тотчас же, несмотря на то что непогоды, солнце и ветер оставили следы на его лице и одежде. Это был несчастный Мигель Диас, бежавший из колонии около семи месяцев назад. Он в драке тяжело ранил своего лучшего друга и, опасаясь преследований, скрылся в горах.

Но друг его выздоровел и от себя назначил награду вдесять тысяч мараведи тому, кто вернет беглеца в колонию.

Мне не хотелось открывать ему наше убежище. Но как же мне было не сообщить ему доброй вести? Больше, чем боязнь наказания, его угнетала мысль о смерти друга.

– Синьор Диас! – крикнул я.

И это было так неожиданно, что бедняга чуть не свалился в пропасть.

Я позвал его в нашу хижину, где ему были предложены пища и отдых. Какова же была радость несчастного, когда он узнал о выздоровлении своего друга!

Диас, в свою очередь, сообщил нам, что берущая начало в горах Озема превращается дальше в широкую судоходную реку.

В устье ее расположены владения женщины-касика, которая и приютила Диаса. Молодые люди полюбили друг друга, и индианка сделалась его женой. Чувствуя, что, несмотря на всю любовь к ней, Диас продолжает тосковать по белым людям, великодушная женщина открыла ему местоположение богатых золотых россыпей, для того чтобы он, сообщив об этом адмиралу, искупил свою вину. Женщина-касик предложила Диасу уговорить адмирала заложить форт в ее владениях, где климат здоровее, а почва плодороднее, чем в Изабелле.

Орниччо с сомнением выслушал Диаса.

– Общение с трудолюбивым и искусным в различных ремеслах испанским народом, конечно, принесет пользу людям Оземы, – сказал он. – Но, кто знает, не приведет ли жадность и жестокость начальников и лживость и корыстолюбие попов к тому, что гордые люди Оземы будут обращены в рабов раньше, чем они научатся от испанцев чему-нибудь хорошему?

– Не знаю, – сказал со вздохом испанец, – но меня так тянет к моему народу, что дольше я не смогу выдержать. Иногда на меня нападает отчаяние, все валится у меня из рук, и я подолгу сижу на месте, обратив взоры в сторону Испании. Это тоска по родине!