Великое плавание

– Орниччо будет жить! – сказал я взволнованно. – Мы останемся здесь, далеко от белых. Мне давно исполнилось семнадцать лет, я уже мужчина.

Ну, какими словами выразить ей всю свою любовь и нежность?!

– Я видел, как ты стрижешь козу. Ты делаешь это лучше, чем девушки моей страны. Ты умеешь ловить рыбу, строить лодку. Я видел, как ты раскрашиваешь красками кувшины, и они становятся похожими на цветы. Я видел, как ты ухаживаешь за больным, как кормишь старика и купаешь младенца. Ты будешь хорошей женой!

Тайбоки слушала меня с широко открытыми глазами. Гордая и нежная улыбка не сходила с ее губ.

Я протянул ей руку, и она вложила в нее свою.

– Да, я буду хорошей женой, – сказала она. – Я ухожу ненадолго, а ты присмотри за своим другом и подай ему пить, если он попросит.

В эту минуту Орниччо, поднявшись на ложе, окликнул меня по имени.

ГЛАВА XV

Свидание с другом

Орниччо пришел в себя.

– Я долго всматривался, пока понял, что это ты, Франческо, сидишь у двери, – сказал он, растерянно улыбаясь. – А где же Тайбоки?

– Она сейчас придет, – ответил я.

Схватившись за руки и оглядывая друг друга, мы то смеялись, то плакали.

– Орниччо, помолчи, тебе нельзя так много говорить, – спохватывался вдруг я, но тут же засыпал его градом вопросов.

Орниччо тоже не отставал от меня.

– Как ты простился с адмиралом? – спрашивал он. – Что делается в колонии? Как поступают с пленными индейцами?

Что я мог сказать Орниччо? О том, что адмирал час от часу все глубже погружается в подавленное состояние, что всеми делами ведает Бартоломе Колон? О том, что жилища индейцев разорены, а они, как рабы, работают на белых?

– Адмирал болен, – сказал я наконец, когда молчание начало становиться тягостным, – он измучен лихорадкой и подагрой и мало занимается делами колонии.

– А индейцы? – с живостью спросил Орниччо. – Правда ли, что их обращают в рабство и продают, как скот?

Да, это была правда. Государи требовали от колонии золота. Несмотря на то что у индейцев были отобраны все запасы золота, которые скопились у них за много лет, его было недостаточно, чтобы окупить огромные расходы по колонии. Тогда адмирал набил трюмы кораблей Торреса пятьюстами невольников и отправил их в Европу. Португальцы с большой выгодой продавали в рабство дикарей из Гвинеи, и господин решил последовать их примеру. Монахи – францисканцы и бенедиктинцы, присланные папой просвещать туземцев, поддержали его в этом намерении. «Чем больше скорби и испытаний перенесут несчастные здесь, на земле, – говорили они, – тем скорее они попадут в царство небесное!»

– Это правда, Орниччо, – ответил я, не поднимая глаз.

– После битвы ста касиков, – сказал Орниччо, – воины Охеды копьями выгоняли индейцев Веечио из их хижин, хотя было объявлено о мире между белыми и красными. Достойный касик вынужден был скитаться по безлюдным горам. Еще хуже поступили с Гуаканагари. Мариенец уже давно был изгнан из своих владений касиком Каонабо, считающим его заступником белых. Гуаканагари принял участие в битве ста касиков на стороне испанцев. Но и его с кучкой индейцев загнали в непроходимые болота, где они погибли мучительной смертью от голода и жажды только потому, что кожа их была другого цвета, чем у испанцев! Когда четверо солдат из отряда Бартоломе Колона, сжалившись над женщинами и детьми, принесли им немного воды и пищи, сердобольных людей повесили по распоряжению начальника.

Я молчал, потому что об этом знал уже давно.

– Услыхав, что Каонабо попал в плен к испанцам, – продолжал Орниччо, – касик Веечио прислал в Изабеллу Гуатукаса с богатым выкупом, но белые отобрали у юноши золото, а самого его заковали в цепи и в трюме корабля отправили в Кастилию. А слышал ли ты, каким образом захватили Каонабо? «Наверное, при этом придерживались инструкции адмирала», – подумал я, а вслух произнес:

– Кажется, взял его в плен некий Контерас?

– Некий Алонсо Охеда, – поправил меня Орниччо. – И низость, с какой это было проделано, конечно, прибавит испанцам славы. Ведь во все века – чем больше человек уничтожал себе подобных, тем громче гремела о нем слава. Но Каонабо был взят не в честном бою. Ты заметил, вероятно, что самые сильные и мужественные индейцы в душе остаются простодушными, как дети? Мне говорили, что они без спроса брали у испанцев кое-какие продукты и вещи. Случилось это потому, что поначалу они испанцев считали братьями и друзьями, сами они могли им отдать последнее, поэтому и себя считали вправе взять у друзей пищу, когда они бывали голодны, или плащ, когда им бывало холодно. И Каонабо, хоть он и был мудрым и мужественным вождем, по хитрости и изворотливости не мог идти ни в какое сравнение с белыми.

После битвы ста касиков, когда в Вега Реаль погибло столько индейцев, Каонабо, поняв, что сопротивление белым неразумно, заключил с ними мир. А заключив мир, индеец отбрасывает все дурные помыслы о своем бывшем враге. Каонабо сдал белым причитающийся с него запас золота и удалился в свою Магуану. Однако Охеда сообщил ему, что адмирал собирается по-царски отблагодарить покорившегося ему касика. Так как многим было известно, что Каонабо очень привлекает мелодичный звон колокола, сзывавшего в Изабелле верующих на молитву, то Охеда сообщил касику, что адмирал решил подарить ему этот колокол, а для этого Каонабо следует самолично явиться в Изабеллу. Охеда якобы из уважения к Каонабо приехал за ним в Магуану. Чтобы не возбуждать подозрений, Охеда взял с собой только нескольких солдат. Но он взял с собой еще цепи и наручники.

«Я люблю брата моего, могущественного касика Каонабо, – сказал Охеда, – и хочу, чтобы брат мой прибыл ко двору адмирала и вице-короля в достойном виде».

Показав Каонабо цепи и наручники, кастильский дворянин объяснил дикарю, что на родине рыцаря эти цепи и наручники почитаются лучшим украшением у знатных людей. Каонабо сам с радостной улыбкой наложил на себя оковы.

Тогда Охеда, с помощью своих людей взвалив касикана лошадь позади себя, пустил коня в галоп что было сил. Я думаю, что Каонабо пришлось всего спеленать цепями и, кроме того, сунуть ему в рот кляп, иначе Охеде несдобровать.

– Рассказывают, что для Каонабо были заказаны какие-то особые наручники. Сейчас касик страны Магуаны томится, прикованный к стене, в подвале у господина нашего, адмирала, – закончил Орниччо свой рассказ.

Сказать по правде, я мало сочувствовал Каонабо в постигших его испытаниях – у меня до сих пор начинают болеть ребра, как только я о нем вспоминаю. Но мысль о том, что прекрасный, гордый и любознательный Гуатукас плывет сейчас в Европу в трюме корабля, набитом такими же несчастными, как и он сам, больно поразила меня.

– Гуатукаса ожидает лучшая судьба, чем других, – сказал я. – Он умен, прекрасно говорит по-испански, умеет читать и писать и всеми своими действиями отличается от остальных дикарей, своих соотечественников.

– Ты называешь этих людей дикарями? – спросил Орниччо, посмотрев на меня с удивлением. – Конечно, они весьма отличаются от европейцев. Они добры, простодушны и веселы. Они не христиане, они темные язычники, поэтому они не убивают тех, кто верует иначе. А слышал ли ты их песни?

Перед моими глазами предстала белая дорога, ведущая от дамбы к дому адмирала, а на ней толпа индейцев, затягивающая песню по приказанию надсмотрщика.

– Эти песни надрывают сердце, – пробормотал я. – Я слышал, они пели о монахе. Ну, знаешь, эту песню поют всюду. Это ужасно!

– Да, – сказал Орниччо, – мы с тобой сможем переложить ее на испанский язык. Но это поют не индейцы, а их горе. Старые индейские песни полны веселья, они и красивы и благозвучны. Сними-ка со стены эту штуку.

Я подал ему инструмент, напоминающий гитару, с одной струной.

Он запел тихо, пощипывая струну: