Великое плавание

– Правда ли, что господин в первый раз пустился в море, будучи четырнадцати лет от роду, что тогда уже он был начальником корабля?

– Нет, я его встречал после школы студентом в Павии, где мы должны были продолжить свое образование и где он учился очень короткое время. Когда Голубок начал морскую службу, ему было что-то около двадцати четырех или двадцати пяти лет. Был он тогда простым матросом, хотя по своим знаниям, может быть, и был достоин стать капитаном судна.

– Правда ли, что господин наш, подобно греческому философу Демосфену, набирал в рот камешки, чтобы научиться яснее и выразительнее говорить?

– Не знаю, уж на что яснее нужно было говорить! Этот четырнадцатилетний мальчишка и тогда уже мог переспорить почтенных ученых. Надо, правда, сознаться, что в спорах Голубок нередко ссылался на обстоятельства, которых не было, и на людей, которых он не знал. Но лица, спорившие с ним, замечали это только по окончании спора. В разгар же полемики он всех очаровывал своими изящными сравнениями и блестящими оборотами.

Вот таким образом, задавая вопросы и получая ответы, мы последовательно восстановили все годы жизни нашего господина, узнали о его скитаниях и бедствиях, которые он перетерпел, предлагая проект своего плавания Генуе, Португалии, Англии и Франции. Брат господина – Бартоломе Колон – до сих пор находится в Париже, так как сестра короля, Анна Боже, заинтересовалась предприятием господина и пообещала Бартоломе представить его своему венценосному брату.

Почти всюду, излагая свой план путешествия, господии терпел гонения, насмешки темных людей и высокомерие вельмож.

– Это, вероятно, монахи ополчились на него, – высказал предположение мой друг. – И после этого он еще возится с этими черными воронами!

Я с испугом посмотрел на синьора Марио, но тот только добродушно похлопал Орниччо по плечу:

– Ты ошибаешься, дружок. Если где запахнет золотом или выгодой, духовные лица не менее, чем купцы или господа дворяне, склонны приложить свою руку к такому предприятию!

И так как Орниччо в недоумении повернулся к нему, синьор Марио добавил:

– Среди монахов всегда бывали такие, что восставали против здравого смысла, к ним я причисляю врагов Голубка. Но вспомни монахов ла Рабиды или духовника королевы – благородных ходатаев за его начинание. Правда, они вложили и свои деньги в снаряжение нашей флотилии, – помолчав, сказал секретарь, тонко улыбаясь.

Я подумал о том, что, имея дело с такими высокопоставленными людьми, как герцог Медина-Сидония или Медина-Сели, которые покровительствовали адмиралу, господин вынужден был хитрить и скрывать свое низкое происхождение.

Но одна мысль, что адмирал когда-то босоногим мальчишкой слонялся по улицам Генуи, наполняла меня еще более горячей и нежной любовью к нему, когда, утомленный ночной беседой, я засыпал уже почти на самом рассвете.

ГЛАВА XIII,

в которой выясняются новые стороны характера Франческо Руппи

Итак, на 3 августа было окончательно назначено наше отплытие. 1 августа весь экипаж нашей небольшой флотилии выслушал обедню в церкви святого Георгия. После этого команда была отпущена на берег до вечера 2 августа, чтобы каждый мог как следует проститься со своей семьей.

Первого же августа произошло событие, в котором проявилась грубая необузданность моей натуры, свойство характера, которое я в себе не предполагал.

Адмирал вечером этого дня взял меня и Орниччо на корабли – поглядеть, все ли в порядке.

Осматривая «Нинью» и «Пинту», я думал о горсточке людей, которым придется перетерпеть все невзгоды осеннего плавания без какой бы то ни было защиты от дождя над головой. В значительно лучших условиях был экипаж «Санта-Марии». Но, когда я спустился в помещение для матросов на «Санта-Марии» и в нос мне ударил запах чеснока, смешанный с едким запахом пота, я не знал, что хуже. Плыли-то мы в благодатные южные страны, время дождей там еще не начиналось, а духота теперь была гораздо страшнее, чем зимой.

С просветленным лицом господин мой спустился по сходням, а мы с Орниччо молча шли за ним, не решаясь разговорами нарушать течение его мыслей.

У самого берега какая-то темная фигура бросилась с криком к адмиралу. При ярком свете осенних звезд я разглядел уродливое лицо старика, карту которого я перерисовывал на днях.

– Где же плата? – крикнул старик хриплым голосом. А господин, не говоря ни слова, вытащил кошелек из кармана и бросил к его ногам. Кошелек тяжело звякнул.

– Собака, сын рабыни, ублюдок! – закричал старик, запустив руку в кошелек и разглядев монеты. – Здесь одно серебро, а мы договаривались о золоте.

Тут я не выдержал и бросился к старику. Господин и Орниччо что-то кричали мне вдогонку, но я не расслышал их слов. На одну секунду я почувствовал зловонное дыха-ние испанца на своем лице. Потом я схватил его за шиворот и отшвырнул с дороги адмирала далеко в кусты.

Старик жалобно крикнул и рухнул, как мешок с костями. Порыв злобы покинул меня так же внезапно, как и охватил. Я оглянулся и увидел, что старик манит меня рукой.

Я подошел к нему и услышал, что он что-то бормочет. Я плохо понимаю испанскую речь и, думая, что старик имеет какую-нибудь нужду во мне, нагнулся к нему совсем близко. Тогда это дьявольское отродье набрало полный рот слюны и плюнуло мне в лицо. Я расслышал его злобный хохот.

Гнев с прежней силой охватил меня. Я ударил старика ногой в лицо. В этот момент сзади меня схватили за локоть.

– Ловко он тебя отделал! – сказал кто-то с громким смехом.

Оглянувшись, я увидел матроса с «Санта-Марии» Хуана Яньеса, прозванного Кротом. Мне некогда было останавливаться и разговаривать с ним, и я бросился догонять адмирала и Орниччо.

Они уже свернули в наш переулок. Шаги их четко звучали в ночной тишине. Они громко разговаривали, и я невольно слышал почти каждое слово их беседы. Господин говорил гордо и резко, и я застонал от отчаяния, когда понял, что речь идет обо мне.

– После всего этого, – услышал я, – ты сам понимаешь, Орниччо, что я уже никак не могу его взять на борт. Если об этом узнает кто-нибудь из матросов, мне угрожает бунт.

– Мессир, – возражал ему мой друг, – нас никто не видел и не слышал. Франческо поступил так опрометчиво только потому, что желал избавить вас от ругани негодяя. Неизвестно, как тот поступил бы, если бы из любви к вам Франческо не принял на себя все, что должно было случиться с вами.

Я в отчаянии прислонился к стене. Земля шаталась у меня под ногами. Я был несчастнее самого несчастного человека на земле.

– Я не возьму его, – сказал адмирал. – Я оставлю ему жалованье за четыре месяца вперед. На эти деньги он вернется в Геную и подыщет себе какое-нибудь занятие.

– Мессир! – воскликнул Орниччо.[40] – Вы осуждаете Франческо за опрометчивость, но не менее опрометчиво было принять от старика карту. Здесь много болтают, мессир, о португальцах, которым вы якобы продались, изменив испанской короне, о лоцмане, который побывал на острове Антилия и которого вы задушили, перед смертью выпытав у него его тайну, но самый большой ваш грех будет, если вы бросите здесь этого мальчика, который из любви к вам готов на все.

Я не мог выдержать больше. Я побежал, не чувствуя под собой ног, и с рыданием рухнул в ноги адмиралу.

– Мессир, – мог я только пробормотать, – посадите меня в трюм на цепь, лишите меня пищи, но не оставляйте меня!

Орниччо поднял меня на ноги.

– Ты поедешь с нами, Франческо. Адмирал столь великодушен, что простил твой проступок. Опрометчиво было здесь, в этой стране, где так не любят иностранцев, нападать на старика, – сказал Орниччо.

Так как адмирал молчал, я, еще не веря своему счастью, спросил:

– Правда ли это, мессир? Вы действительно прощаете меня?

– Что ты сделал старику? – спросил адмирал.

– Я только отшвырнул его с вашей дороги, мессир, – ответил я.

40

И я вздрогнул, так необычно прозвучал голос моего друга.