Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 12 из 15



- До встречи.

Николаю по рации передали, что Евдокимыч едет, и когда услышал Николай шум мотора, вышел на берег и встретил Евдокимыча у самой воды.

- Поярков, - четко представился Евдокимыч, и его немножко покоробило, что Николай ответил просто:

- Здорово.

Но это в конце концов было сказано сердечно, и Евдокимыч успокоился.

Потом они сидели в доме, пили за знакомство, Евдокимыч хмелел и становился все разговорчивей.

- А однажды, - говорил он, - вел я китобойное судно. И вдруг льды справа, слева... Затерло, одно слово... Выключили машины - в дрейфе, значит. Стоим. Думаю, что предпринять. А тут, поверишь, медведи откуда-то взялись, белые, значит, и прямо к кораблю идут. Ну что делать? Оружия нет. А медведь зимой злой. Беда. Командую: "Гарпунеры! К пушкам!" И сам тоже за пушку встаю. Как дали гарпунами по медведям, три на льду остались, остальные деру!

Он говорил, захлебываясь, увлекаясь, почти сам веря в свою фантазию, и одно смущало его, что Николай не охает, не перебивает, а только глядит и улыбается. И эта улыбка словно подстегивала Евдокимыча, и он снова говорил, говорил... Погасла трубка. Он выбил золу, набил.

- Трубку курите? - спросил Николай.

- Трубку... В Бостоне подарили... Докеры...

- Докеры? Почему докеры?

Евдокимыч и сам не знал, зачем он помянул докеров, и, закашляв, объяснил не очень ясно:

- Это, значит, бастовали они. Ну, а нас, как советских людей, уважили, разгрузили. И трубку подарили. За мир, значит, одним словом.

- А что в Бостон возили?

Евдокимыч снова сбился с плавного разговора, но потом сказал:

- А помидоры, значит... Поскольку мы с Америкой промтоварами не торгуем.

Они сидели допоздна, и Евдокимычу только одно не нравилось, что Николай все время улыбается, хотя, если подумать, улыбка ведь у него хорошая, без обиды.

На следующий день Евдокимыч решил заняться делом - рыбачить. Николай отвез его в тресту на высокий камень, откуда лучше всего в последние дни окуни клевали.

Евдокимычу не везло. Поплавок дергался, рыба либо срывалась, либо вообще, съев червяка, уходила. К вечеру привез Евдокимыч лишь пять небольших плотвичек. Он расстроился: пора домой возвращаться, а без рыбы хозяйке хоть и не показывайся.

Наутро заверещал мотор вдали, и вскоре причалила к берегу моторка. Приехала жена Николая. Николай старался виду не показывать, но был рад ее приезду, суетился и неуклюже помогал жене. Жена была молодая, высокая, черты лица крупные, но мягкие, и потому она казалась добродушной и милой. Звали ее Верой. Она вымыла в доме полы, настелила пахучие луговые травы, протерла стекла, и вдруг стало в доме как-то просторнее, светлее и торжественней.

Николай уезжал ставить мережи, а она гуляла по острову и пела негромко, и ее голос на пустынном маленьком острове среди ольшаника и серебристой болотной осоки звучал для Евдокимыча как-то непонятно, таинственно и щемяще. Она была единственная женщина на острове, и это как-то поднимало ее в глазах Евдокимыча, он старался незаметно следить за Верой и чем больше приглядывался, тем сильнее она его удивляла. "Волосы светлые, глаза карие, брови черные, - чудно, а красиво!" - думал он, и какая-то незнакомая грусть наполнила его сердце. Вера кипятила чай, чинила сети и все время поглядывала на часы.

Евдокимыч чувствовал, как она любит Николая. И ему становилось еще грустнее, потому что он пытался вспомнить тех, которые светло и верно любили его, и никого не мог припомнить. Когда ему было двадцать, он, красный конник, стоял с частью под Дубно. И почти каждый вечер встречался с крестьянской девушкой, полячкой Зосей. Она целовала его и спрашивала: "А ты приедешь ко мне, когда война кончится?" И он говорил: "Приеду, коханая", а потом забыл ее и никогда уж больше в жизни не встречал. Другие воспоминания были смутны и далеки. А жену свою он видел такой, какой она была сейчас, расплывшейся, в старом сальном переднике, отчего он казался туго накрахмаленным. И ему становилось жаль себя, он понимал, что пропустил в жизни что-то очень важное и, может быть, бесценное. И когда он начинал с Верой говорить о чем-нибудь, ему хотелось признаться ей, что никакой он не капитан, а просто пенсионер и до недавнего времени самый маленький по своей должности служащий учреждения. Ему казалось, что, если он ей в этом признается, она скажет ему нечто полезное и необходимое для всей его будущей жизни, но он никак не мог себя перебороть и рассказать о себе.

Вернулся с озера Николай. Лодка шла тяжело, наполовину забитая светло-серыми судаками, они еще разевали рты, словно хотели что-то сказать.

Евдокимыч увидел рыбу, глаза его загорелись. "Вот бы мне несколько таких", - подумал он, но просить ему было неудобно, и он только сказал важно:

- Хорош улов... Ну да мне в город пора... Дела.

Вера взглянула на мужа:

- Павлу Евдокимычу выбери в город, Коля.

- Само собой! - И Николай протянул Евдокимычу несколько жирных, блестящих на солнце рыб.

Евдокимыч расплылся в улыбке:



- Ну вот спасибо, спасибо... Далеко мне еще до тебя... как рыбаку... Спасибо...

Он просолил рыбу, уложил ее на дно лодки, покрыл брезентом, попрощался с Верой и Николаем за руку и тронулся в путь. Он ехал медленно и думал, как приедет в Ленинград, как понесет по улице судаков, - обязательно так, чтобы все видели, - небрежно скажет соседям: "Улов как улов. Времени маловато". И непременно будет рассказывать жене, что ловил их в шторм и его едва не перевернуло.

И вдруг ему стало тоскливо и пусто от своих мыслей. Он и сам не знал, чем это объяснить, но почти физически ощутил тупую гнетущую боль во всем теле.

Он остановил моторку.

Закурил сигарету.

Задумался.

Поплыл обратно к острову.

Выключил мотор метрах в десяти от берега и пошел по мелкой воде, молчаливый, к причалу.

- Спасибо, Николай, возьми. - Он положил рыбу на бревно, еще раз пожал руку обоим и пошел обратно к лодке.

- Может, все же возьмете? - спросил Николай.

- Нет, так уж получилось...

А Вера смотрела и ничего не говорила, и, наверное, это было естественно, потому что женщины иногда понимают вернее и глубже мужчин и не надо им тогда слов.

1963

ДЖИГИТ МОРЯ

Он был насквозь пропечен солнцем, даже глаза его казались почерневшими от зноя и ветров. Скуластое лицо всегда было готово расплыться в улыбке.

С ранней весны выгонял он в степь колхозных баранов. Степь еще только пробуждалась, и каждый день какой-то новый запах прибавлялся к ее аромату. Якубов чувствовал ее аромат. Вот этот чуть горьковатый - от донника, а этот крепкий, дурманящий - от молодой полыни. Потом, когда полынь наливалась и начинала серебриться, он любил обрывать ее цветки, растирать в ладонях и нюхать.

- Степь пахнет, как девушка, - говорил он.

Дело свое он знал. Отары его лучше всех других в районе нагуливались. Вовремя и к ручью подгонит, и на соленые камни отведет, и сладкую степную траву умел отыскивать. Он редко сходил с лошади, весь день покачивался в седле, улыбался своим мыслям и, закидывая в небо голову, пел песни по-казахски, сам тут же сочиняя слова, - обо всем, что перед собой видел:

Плывет облако,

а Якубов на коне плывет,

Не догнать облаку Якубова,

потому что Якубов - лучший наездник

и все девушки только на него смотрят...

- Без степи жизни нет, без баранов жизни нет, - любил повторять он, и была для него в этих словах прочувствованная и пережитая всем сердцем мудрость.

Но однажды случилось неслыханное - степь исчезла. Конечно, это произошло не за один день, а за много недель. Но степь действительно исчезла.

Построили на реке плотину, и вода за лила степь.

И степь стали звать Приклинским морем.

Сначала Якубов просто в толк ничего не мог взять. Не верил. Как же сама вековечная степь исчезнуть может? И лишь когда река разлилась, волны нового моря подошли прямо к самому селу, где жил Якубов, Якубов заплакал.